Георгий Брянцев - По ту сторону фронта
— Спасибо на добром слове, — ответил кто-то из партизан. Бородач молча наблюдал за лесорубами.
Подошли остальные пятеро возчиков, поздоровались и расселись тут же на бревнах.
— До ночи управитесь? — поинтересовался вдруг чернобородый.
— Не управимся, вы подсобите, — весело ответил Охрименко.
— И то дело. Мы к этому привычные, — оживленно заговорил маленький худощавый мужичок. — Мы с Климычем, если начнем пилить, — небу жарко станет. У нас рука в руку идет, с песенкой да с присказкой. Уж если работать, так только с Климычем! Как, Климыч?
Чернобородый заерзал на бревне, кашлянул и не без иронии ответил:
— Известное дело! Ты у меня как хвост у коня болтаешься.
— Веселые вы, видать, хлопцы, не унываете, — заметил дед Макуха.
Он отставил пилу, разогнул спину и болезненно поморщился. Выпрямился и его напарник Охрименко, устало вытирая ладонью вспотевший лоб.
— А что толку унывать? — затараторил худощавый мужичонка. — Унывай не унывай, лучше не будет. Тоска сердце точит. А веселому и помирать легче. Я и помирать буду весело. У меня дружок был, Вавилой звали. Весельчак…
— Ну и балабон ты, Сидор, — оборвал чернобородый Климыч. — Нет тебе остановки ни днем, ни ночью. Одно — болтает и болтает.
Он затянулся последний раз, бросил окурок на снег, примял его ногой и встал.
— Ладно! Соловья баснями не кормят, — сказал он громко. — Давай подсобим ребятам. Ну-ка, Сидор, засучай рукава да впрягайся, а вы маленько передых сделайте.
Пила из рук Макухи и Охрименко перешла к Сидору и Климычу. «Сознательные ребята, с совестью», — подумал дед Макуха. Они с Охрименко присели в сторонке и закурили. Включились в работу и еще трое. Только шестой возчик, длинноногий рыжеватый дядя, продолжал сидеть, чертя хворостинкой на снегу.
Поработав с полчаса, Климыч повернул голову, сурово посмотрел на сидящего мужика и с укором в голосе сказал:
— А ты, Поликарп, чего сидишь? Видишь, парень обмозолил руки до крови. — Он кивнул головой на Кострова. — А ну, смени!
Поликарп ухмыльнулся и воткнул хворостину торчком в снег.
— Что-то в носу щекотка и работать неохотка, — ответил он. — Коли б еще водка предвиделась…
Он все же поднялся, взял из рук Кострова колун и встряхнул его, как бы испытывая прочность.
— Таким не обмозолишь! Разве что с непривычки, — усмехнулся он.
Костров смутился. Конечно, мозоли он натер с непривычки. Ему почти и не приходилось колоть дрова. За всю свою партизанскую жизнь расколол в землянке несколько поленьев. А до войны и совсем не случалось. Ведь в Москве в доме было центральное отопление, газовая плита. «Вот нелепо, — подумал Костров, — прожил жизнь и не колол дров. Объяви сейчас об этом — засмеют».
В это время на улицу поселка въехали сани Полищука. Пегая брюхатая лошаденка быстро семенила мохнатыми ногами. Староста грозно улюлюкал, потряхивая вожжами. Он проехал мимо работающих и даже не взглянул на них.
— Ну и борова послал вам бог на голову, — провожая взглядом удалявшиеся сани, сказал Климыч.
— Почему нам? — спросил Рузметов.
— А кому же еще? Не нам же…
— А нам на него тоже чихать, — вмешался в разговор Борис Веремчук. — Подумаешь, начальник нашелся!
— Начальник не начальник, — возразил Климыч, — а шишка на ровном месте.
Сидор хихикнул и поплевал на руки.
— Хочь и мал, да вонюч… — добавил он.
— Ерунда! — небрежно бросил Рузметов. — Вот прикажем ему водки поставить, и поставит.
— А нет, так забастовка, — рассмеялся Веремчук.
— Ого!… — многозначительно протянул Климыч. — Курносый, а туда же — забастовка.
«Как будто неплохие ребята, — подумал Костров, слушая беседу партизан с возчиками. — Но почему так скоро вернулся Полищук? — Он посмотрел на часы. — Как быстро прошло время! Неужели он ничего не достал?»
Но опасения его рассеялись, как только он увидел старосту. Полищук вышел без полушубка, без шапки, с расстегнутым воротом и, слегка покачиваясь, зашагал к лесорубам.
«Привез… достал, — радостно подумал Костров. — Да он и сам уже успел приложиться».
— Чего его сюда нечистая несет? — злобно пробормотал Климыч. Ему никто не ответил. Полищук громко, с широкой улыбкой на хмельном лице, объявил:
— Хлопцы! Дотемна закончите — угощаю.
Сидор покосился на него, но ничего не сказал.
— Смотря чем! — бросил дед Макуха.
Староста рассмеялся, потер руки и сказал:
— Два бидончика первачка достал и порося заколоть пришлось. Жаль, правда, хороший бы кабанчик выгодувался, да уж ребята вы больно славные. Угостить надо.
Возчики с недоверием смотрели на Полищука.
«Как бы не сболтнул чего лишнего с пьяных глаз», — с опаской подумал Веремчук.
— Это ты последнего зарезал? — весело спросил Снежко. Староста мотнул головой, усмехнулся:
— Да нет, еще пара осталась.
— Опять пара?
— Опять, — махнул рукой Полищук и нетвердой походкой направился к своему дому.
Ночь. В бараке светло от фонаря «летучая мышь» и большой керосиновой лампы, жаром пышет от раскаленной добела железной печки. Пир идет горой. Староста не ударил лицом в грязь и организовал все как следует. На столе мясные щи, жареный поросенок, пшеничные лепешки, соленые огурцы.
Кое-кто уже успел захмелеть.
— Ну, за что же еще выпьем? — Охрименко встал, поднял большую глиняную кружку и обвел всех своими задумчивыми, умными глазами. — Что за мода: пить и молчать! Не воду же пьем.
— Правильно… А то как монахи, — раздались голоса.
— Давай что-нибудь сам придумай, — посоветовал Веремчук.
— А я и не знаю, что придумать, — дернув плечами, ответил Охрименко, соображая, как лучше приступить к делу.
Но совершенно неожиданно пришла помощь.
— За Россию выпьем, — неуверенно подал голос захмелевший Сидор и добавил громче: — За Россию-матушку!
Наступила напряженная тишина.
Охрименко с трудом сдержал подступающее к горлу радостное волнение. В его планы не входило выказывать сразу свои чувства.
— России нет! — громко сказал он. — Нет России, похоронили ее, а за покойников и пить нечего!
Возчики словно сразу протрезвели. Лица их стали бледными. Холодными, недоверчивыми глазами они смотрели на Охрименко.
А он стоял с кружкой в руке, сощурив глаза, выпрямившись, и чувствовал, как в коленях его возникает противная мелкая дрожь.
«Шутка-то шуткой, — подумал он, — а за сердце хватает».
Напряженную тишину снова нарушил Сидор.
— А куда же она девалась, Россия? Что это тебе — пуговка, что ли? — мрачно спросил он.
— Была и нету. Немцу покорилась Россия, — ответил Охрименко все тем же громким, твердым голосом.
И вдруг чернобородый Климыч с размаху грохнул по дубовому столу своим большим кулаком так, что посуда подпрыгнула.
Все вздрогнули.
— Есть Россия! — крикнул Климыч. — Не покорилась она! Была, есть и будет Россия!
В глазах Охрименко заблестели радостные огоньки. Сдерживая себя, он как можно спокойнее ответил чернобородому:
— Не спорю, Климыч, может, Россия и есть, но людей русских нет, вывелись. Под фашистами смирнехонько ходят…
— Брешешь! — прервал его глухим криком Поликарп. — Брешешь, черт лысый! Нализался и несешь околесицу. Русские люди не выведутся. Не бывать тому… — закончил он, тяжело дыша.
— Точно? — спросил его Охрименко.
— Точно!
— Мы тебе что, не русские люди?… — проговорил плечистый белобрысый возчик.
— Тогда предлагаю выпить за русских людей, за Россию! — Охрименко, улыбаясь, высоко поднял руку с кружкой.
Костров посмотрел на сидящего против него бледного Рузметова и с усилием глотнул воздух.
— За советскую власть! — выкрикнул Афонька.
Снежко вскочил с места, и голос его прогремел, как труба:
— За любимую партию предлагаю выпить!
Все поднялись, точно по команде.
— Тише… Тише… — остановил кто-то.
— Что тише? — огрызнулся Сидор. — Громче! За Россию! За Сталина!
— Правильно! За советскую власть!
Климыч опешил. Взявшись обеими руками за ворот рубахи, он с силой рванул его.
— Что же это такое? Кто вы есть такие? — вопросил он сидящего рядом деда Макуху.
— Русские мы, советские люди мы, — лукаво подмигнул дед. — И дело свое знаем, будь покоен!
Климыч внезапно повалился головой на руки и как-то страшно захрипел, вздрагивая всем своим могучим телом.
— Сынка… Сынка… — прорывалось у него сквозь рыдания.
— Сына у него, Мишутку, эсэсы недавно шомполами до смерти засекли, — доверительным шепотом сообщил Макухе Сидор. — Вот он и мучается. Один был у него сынок.
— За что засекли? — нахмурившись, спросил Макуха.
— Партизанам в лес харчишки таскал, а они выследили и изловили…
— И сам партизаном был? — продолжал интересоваться дед.
