Георгий Березко - Сильнее атома
3
Выброска главных сил десанта заканчивалась: над холмистой равниной еще опускался исполинский парашютный рой, а внизу полным ходом шла уже солдатская работа. Еще стукались и неуклюже валились с ног десантники, и некоторых долго волочило по земле, пока не удавалось подтянуть нижние стропы, еще носились в траве и перекатывались, как мячи, рвались из рук и хлопали, опадая, купола. А повсюду уже постреливали командирские свистки, мелькали сигнальные флажки, которыми размахивали офицеры; там и тут солдаты, чрезвычайно торопясь, распаковывали десантные мешки с оружием и снаряжением, радисты выкликали позывные. И беглым шагом уже маршировали, спеша к недалекому лесу, первые, готовые к «бою» подразделения. По соседству садились вертолеты, посверкивая своими вращающимися лопастями-крыльями. И это радужное, полупрозрачное сверкание усиливало их сходство с гигантскими стрекозами, трепещущими на солнце. В зеленых отягощенных брюшках раскрывались мгновенно широкие двери, и из темноты металлической утробы на открытое поле выкатывались пушки, выскакивали артиллеристы, выезжали, сигналя, автомашины. Не теряя ни секунды, эти доставленные по воздуху батареи так же устремились в «бой» — навстречу «противнику». Вновь высоко в небе пронеслись золотые стрелы истребителей, прикрывавших десант. И будто тонкий свист спущенной тетивы остался после них на несколько мгновений. Эскадрильи транспортных машин, освободившись от своего груза, исчезали на западе в туманной дымке. И все новые роты топтали поле и, увлекаемые своими командирами, спешили дальше, на ходу принимая боевой порядок, бросаясь в атаку, пока «враг» не подтянул резервы. Парусов видел: десантники дивизии, которой он командовал, действовали сегодня превосходно, получше даже, чем обычно. Самая сложность и новизна этого учения — с минимумом условностей — потребовала от солдат, что называется, полной отдачи сил, телесных и духовных. И большие требования вызвали к жизни, как и должно было быть, большое умение и большую решимость. Даже нечто подобное истинному боевому порыву, настоящему боевому вдохновению охватило людей. Вот невдалеке пробежали два солдата, догонявшие свой взвод, оба потные, красные, как после доброй драки: пришлось все ж таки повозиться на земле с непослушными парашютами. Но до чего же оба были хороши на взгляд каждого понимающего в своем деле командира: рослые, с широко развернутой грудной клеткой, крутоплечие, они ритмично, в лад перебирали крепкими ногами и улыбались, обвешанные своим тяжелым оружием! Парусов со смешанным чувством, одобряя и злясь, проводил их взглядом. В общем, было уже для всех очевидно, что не командующий Меркулов, а он, Парусов, потерпел поражение, и потерпел там, где оно выглядело всего плачевнее. Получалось, что командующий больше верил в его людей и лучше их знал, чем он, их командир, и поэтому потребовал не свыше того, на что они оказались способными. Парусов окинул взглядом площадку приземления — она быстро пустела, на траве белели смятые парашюты, точно пе-на, что остается на берегу после того, как отхлынула штормовая волна. Впоследствии Парусов и сам удивлялся про себя, вспоминая о своих недобрых мыслях в это утро, и он никогда про них не рассказывал. Но они были, были, они оказались возможными и у него, порядочного человека, заслужившего много высоких наград, офицера, сражавшегося в самом пекле войны, в сталинградском аду. Да и его удивление перед ними пришло позднее, когда новые события заставили его по-новому на все посмотреть. А сейчас, разочарованный, обозленный, он напрасно искал глазами на равнине признаков какой-нибудь неудачи, оплошности, несчастного случая. Нет, нет, он не хотел ничего непоправимого, ничего слишком тяжелого, но всего лишь небольшой неприятности, самой малости, которая показала бы, что он был не совсем неправ. И он опять думал о том, что ему чудовищно — хоть разбейся! — не везло. Даже в тихую погоду, даже в идеальных условиях десантирования случались иной раз ушибы, переломы, вывихи: оступится парашютист, коснувшись земли, разведет йоги, зацепится одной за другую— и готово: санитарная машина отвозит неловкого прыгуна в госпиталь. А сегодня, когда он, Парусов, выразил разумное беспокойство, все сошло как нельзя более благополучно — как назло ему, как нарочно, чтоб его осрамить! Вокруг все, в том числе и генерал Самарин, оживились и заговорили, послышался негромкий, чтобы не привлечь внимания командующего, смех. И Парусову казалось: офицеры из штаба дивизии и из инспекторской комиссии были довольны и веселы не потому, что трудный массовый прыжок выполнен отлично, а потому, что посрамлен и унижен он — Парусов. Начальник политотдела Лесун, нагибаясь к полковнику из Москвы, начальнику связи войск, что-то с жаром рассказывал; полковник удивлялся, качал головой. И Парусов, будто невзначай, сделал шаг-другой в их сторону — он подозревал, что разговор шел о нем: уж кто-кто, а Лесун должен был воспользоваться подходящим случаем. — …Нехитрая штука — лопата, — расслышал он, — а что без нее сделаешь? Малой много не нароешь, с большой неудобно прыгать. Прикидывали и так и эдак: и в парашютный мешок совали, и в чехол вместе с гранатометом. Долго она не давалась, большая саперная лопата, пока не нашли выход… — Лесун поднял на подошедшего генерала глаза, полные того живого увлечения, что владело им сейчас— Простой выход: разъемный черенок. Парусов отвернулся; впрочем, обманувшись в своем подо-зрении, он не успокоился, но, наоборот, стал еще недоверчивее. — А кто первый предложил этот черенок, мы так и не до- искались, — дошел до него голос Лесуна. — Никто не помнит, говорят, что многие предлагали. На площадке никого почти уже не оставалось. Последним пересек ее, идя в «бой», командир одного из батальонов. Он шагал со своими радистами — все в одинаковых, травянистого цвета, комбинезонах, с автоматами, в шлемах, все с наушниками, — и членистые, гибкие прутья антенн колыхались над их головами. Срезая угол площадки, комбат прошел совсем близко; у него было вслушивающееся, задумчивое лицо, все в испарине. Как видно, он принимал приказ; потом он поднес ко рту микрофон и негромко, домашним голосом скомандовал: — Открыть огонь! — Подождав, он повторил: — Открыть огонь из всех видов оружия! Приготовиться к атаке! Со своей аппаратурой он был похож на стратонавта, высадившегося где-нибудь на космическом лугу. Сосредоточенный, напряженно думающий, он проследовал мимо вместе с ради-стами, командуя на ходу, и антенны, как сторожкие усики, подрагивали и качались над ними. — Вперед! — тихо, точно дело происходило в комнате, сказал он. — Все вперед! В лесу послышался треск автоматной стрельбы и пошел шириться и нарастать; звучно захлопали гранатометы. Меркулов повернулся к офицерам. — Что же, двинулись и мы, — громко сказал он, радуясь и торопясь. — Поглядим, как там — из всех видов оружия. Его глаза нашли командира дивизии. — Каково, а? Именинник! Что теперь скажете? Ну-ну! — Он сипло засмеялся. — Добро! Славно приземлились. Благодарю. Парусов не отозвался… Внешне он выглядел как обычно: крупный красивый блондин с тяжеловатым мясистым лицом, с мускулистым сильным телом, державшийся сдержанно и уверенно. Но он испытал сейчас внезапный страх: а вдруг командующий, проникнув в его мысли, издевается над ним? И в гортани у него в одно мгновение пересохло. — Прошу, товарищи офицеры! — обращаясь ко всем, сказал Меркулов. — Прошу со мной! Бой удалялся. Лес, поглотивший десантников, искрился еще некоторое время беглым огнем, как будто наполнился электричеством, потом и оно пропало в чаще. Поднявшееся «ура» слабо донеслось сюда и смолкло. Командующий, а следом за ним /[О Сильнее атома 289 и все другие пошли к лесу. Парусов оглянулся, ища своего адъютанта, чтобы распорядиться о машинах. Обретя наконец способность речи, он крикнул севшим голосом: — Егорычев! И, прокашлявшись, повторил несколько раз с возрастающим нетерпением: — Егорычев!.. Егорычев! Когда тот появился, выскочив из-за деревьев, спешащий, худенький, с тонкой талией, отчего издали мог сойти за молодого человека, генерал с болью, грубо выругался: — Куда вы вечно пропадаете? Черт вас подери! Адъютант припустил и, запыхавшись, остановился перед генералом в двух шагах. Теперь со своим морщинистым личиком, с впалыми висками он казался почти стариком. И одного взгляда на него было достаточно Парусову, чтобы понять: этот старательный человечек, несомненно, обо всем догадался и во все проник — острое любопытство светилось в его маленьких голубых глазах. — Проследите там… Соображаете? Проследите, пусть машины идут прямо в Михалевичи, — сказал Парусов. — Слушаюсь, — тотчас ответил адъютант; он все присматривался к своему шефу с тихим, затаенным любопытством. Парусов опять почувствовал удушье: в глотке у него не оставалось ни капли влаги. — Да поживее! — с усилием выговорил он. — Поживее шевелитесь. А то трясетесь… трясетесь, как старый ишак! — Слушаюсь! — заученным тоном сказал адъютант; в глазах его, по-человечески умных, можно было прочитать: «Ты ругаешься и оскорбляешь меня, потому что сердит на свою неудачу, на то, что попал в недостойное положение. И я, и ты — мы понимаем друг друга». — В Михалевичах дожидаться машинам? — осведомился он. — А как вы думаете? Дожидаться, конечно, — прокричал Парусов. — Слушаюсь! А голубенькие, как незабудки, глаза адъютанта говорили: «И ты ничего не сможешь поделать с тем, что я осуждаю тебя и даже посмеиваюсь над тобой». — Чего вы ждете? — крикнул, не владея собой, Парусов. — Разрешите идти? — спросил адъютант с той готовностью немедленно, со всех ног мчаться выполнять приказание, что стала у него автоматической. Генерал только махнул рукой и, не ответив, пошел; адъютант побежал в противоположную сторону, к машинам.
