Канта Ибрагимов - Прямой наводкой по ангелу
— «Детский мир» там, и бабушка — там?! Я лечу! — он вприпрыжку, радостно бросился к окну, и над мертвым Грозным пронеслось звонкое, чистое, выстраданное — я-я-я!!!
Эпилог
Литература порой дело весьма не благодарное, ибо зачастую, в чисто нравственных целях, приходится писать о таких, как Столетов, Туаев и иже с ними. И не надо искать прототипы, имена нарицательны, к сожалению, столько их развелось, — не счесть… А если предметно, то недавно я встретил Гуту Туаева на каком-то увеселительном мероприятии в Москве. Чуть ли не в очередь встал, чтобы приветствовать важную личность. Правда, руки не подал, да и никто ему руки не подает — у нас за честь ныне обняться положено. Хотя раньше мой дед говорил, что мужчина с мужчиной, если они равны и уважают друг друга, обязаны, как во всем мире принято, руку подать. А нельзя руки подавать, и надо уважительно обнять почтенного старца, чтобы не заметил он, как ослабла его рука. То же самое с юношей. С женщиной. Нельзя руки подавать сватам — не ровня, должны знать свое место. И еще — нельзя подавать руки совсем близким родственникам, с кем уж в кровном родстве.
Теперь все мы в близком родстве. Как положено, улыбнувшись, попал я в желанные объятия Гуты Туаева. А Гута вальяжен, надменен; устал, бок намят желанными обнимателями. И хоть Гута значительно старше меня — ни морщинки, ни сединки; моложав, холен, свеж лицом, упитан телом. И если честно, я очень рад его видеть; как и все, по крайней мере, внешне, очень с ним мил и любезен. А то ведь Гуту теперь просто так не увидишь, то в Америке, то в Европе, а то и вовсе на далеких островах обитает, то ли отдыхает, то ли живет, а, впрочем, что ему не жить, — не завидую, но денег, говорят, у него немерено, так что зачем бы ему еще работать?
Однако он работает, и не просто так, а во благо, вновь восстанавливает Грозный после второй военной кампании. Правда, сам он в Грозном давно не бывал, я специально уточнил, с тех самых пор. И не чиновник он, как прежде, даже имя его ныне нигде не фигурирует, лишь в подставных фирмах, для которых он, благодаря щедрым взяткам и «откатам», «выиграл» так называемые федеральные конкурсные тендеры «по восстановлению экономики и социальной сферы Чеченской Республики». Браво!
Ну а я, хотя и не лучше других, все же имел какой-то интерес к Гуте. Гута личность известная, чуть ли не легендарная, и я, как и многие, знаю, женился он в очередной раз на совсем юной девчонке, кстати, моей односельчанке, может, и по любви. Но я будто этого не знал, прикинулся дурачком, и справился о жене, Розе, мол, я с ее братом когда-то учился.
Скривилось лицо Гуты, словно укол в пятку. Посмотрел он на меня; удивительно, что не укусил, ничего не сказав, лишь презренно оглядев с ног до головы, горделиво удалился. Иного я и не ожидал, зато уверился в очередной раз, что героиня моего повествования действительно жива. И признаюсь честно, я ее и до этого немало искал. И как найти, фамилию — не знаю, имя — тоже не по документам, в больнице с тех пор она не работает. Да к тому же в самой Чечне тот же бардак, вновь война и прочее. Словом, я Розу не нашел, и уже было разуверился во всем; правда, Мальчика не забыл, и не забывал никогда. И хотел о нем написать, а иных возможностей нет, ни «Детский мир», ни тем более Грозный отстроить — я не могу, видимо, слаб. И не зная, с чего начать, я уже немало бумаги исписал, да все не о том, не о Мальчике; не могу, боюсь… А тут как-то прилетел в аэропорт Слепцовская (был такой генерал, покоритель Кавказа), и меня встречают; а какой-то таксист уж очень мне любезно улыбается, такой настырный, свои услуги просто навязывает. Я от него еле отмахнулся, и лишь поздно ночью, уже будучи в родном селе, работая над материалом данной книги, вновь вспомнив Мальчика, я точно осознал то, что этот таксист мне крикнул вдогонку:
— Когда от Мальчика увозил, ты еще не был писателем.
А я сразу не понял, думал это он обо мне, ведь я тоже по жизни имя Мальчика ношу. И если честно, я этого таксиста особо не искал. Однако случай, хотя я в случайности не верю, свел меня с ним вновь, это была судьба.
Я уже работал, точнее мучился, пытаясь что-то о Мальчике написать; и желание есть, и вынашивал я идею давно, да ничего не идет, не получается, исходного материала нет, а как о таком с потолка писать.
И вот ехал я как-то поездом из Туапсе. Как раз лето, начало августа. На рассвете я должен был выйти в Беслане. И вроде в деревне я вырос, на природе все детство провел; то овец пас, то коров, то ранний сенокос, то в лес по дрова, и любил я зарею любоваться. Но такого я до этого никогда не видывал.
Встало солнце, и застыл на востоке огромный, алый, светлый диск, и не слепит, а манит к себе чистотой, и я точно помню, показалось мне тогда, что это ясный лик Мальчика над землею встал, нас осветил, чтобы война на Кавказе побыстрее кончилась… И я не символист, но это был знак — что-то случится.
А я на перекладных добрался до автостанции той же станицы Слепцовская, и с утра всего пара такси, и вдруг — та же приветливая улыбка.
— Пайзул, — уже тронувшись, напомнил он свое имя, и чуть погодя, когда мы по проселочной дороге преодолевали Горагорский перевал.
— Жена твои книги перечитывает, все время плачет… Окажи любезность, по пути заедем на минутку, думаю, не пожалеешь, чайку попьем.
Я уже жалел, что сразу не отказал. А мы на краю разбитого Грозного свернули в такую глухомань, что даже колея чуть ли не бурьяном заросла; ни людей, ни целых домов не видно, и вряд ли здесь вообще кто живет. И, признаюсь, не одна плохая мысль мне в голову пришла, и сидел я как на иголках, и если бы водитель как-то зачарованно не улыбался, готов был на ходу соскочить — время и ситуация в Чечне таковые. А он из ухаба в ухаб свою старенькую машину бьет, скорость не сбавляет, и все говорит:
— Мой дом разбит, в хибаре родственника обитаем. Ни света, ни газа, вода привозная, да и иного нет — вот наш кормилец, — он погладил руль.
Дом на отшибе. За две войны я много чего повидал, но такого упадка представить не мог. Правда, маленький дворик и сад, как желанный оазис, все опрятно, ухожено, даже цветы вдоль забора растут, яблоки и груши поспели.
— Эй, жена, выходи! — раскрыв калитку, крикнул Пайзул.
— Посмотри, кто к нам пожаловал!
Я ее сразу узнал. Конечно, Роза повзрослела, еще крупнее стала, руками прячет чуть выпирающий живот, а впереди зубы из дешевого металла… И сразу плакать стала, увидев меня.
— Хватит, хватит, не плачь, — не как у нас принято, а совсем нежен голос Пайзула, гладит он руку жены.
— Нам нельзя. У нас гость, удиви, покажи наше диво, чтоб в сказку поверил, про него написал.
По тому, как оба стали торжественны и даже артистичны, я понял, что сейчас они мне что-то продемонстрируют: ведь не Мальчика? А это он! Еще заспанный, недовольный, просто копия, лишь чуточку смуглее, да волосики тоже курчавые, только темно-русые.
— Бог надо мной сжалился, — сквозь слезы она уже улыбается, обнимает ребенка.
— А как зовут, угадай? — взял на руки ребенка отец.
— Правильно, конечно же, Мальчик!.. Бог взамен ей послал, а то все убивалась, как корила себя!
В тот день я не задержался у них; сам был потрясен. А Розу застал врасплох, угостить особо нечем, нужда. Но она проявила верх кавказского гостеприимства:
— В первый раз у нас, возьми самое дорогое, — в красивой рамке, за стеклом, почти полностью обгоревший листок; пожелтел, даже видны следы грязи или пыли. Это нотная запись. Сверху:
— «Новый Детский мир», ниже: — «композитор — Нохчи Кjант — Мальчик, аранжировка — Анастасия Афанасьева-Гнедина».
— Когда я смогла до дома дойти, — вновь Роза плачет, — все уже сгорело… А этот листочек я случайно нашла, совсем в стороне… Ничего не осталось, даже фотографий.
Зато я воодушевился. В Грозном музыкантов не знал, да и вряд ли они остались; через день полетел в Москву, прямо с аэропорта к знакомому композитору — пару строчек аккордов еле различимы. Но ни он, ни другие музыканты ничего восстановить не смогли: мало, и то, что есть, — расплылось. И тогда я понял — это мне знак. Мы, то поколение, которое не смогло не только сохранить город, «Детский мир», но даже жизни наших детей, мы должны что-то сделать, что-то восстановить; я иного не могу — значит должен нарисовать свою картину, в назидание самим себе.
Думая, что сходу смогу, начал потихоньку снова работать — не пошло. Поехал к Розе, бесценный подарок вернул — ее память. Пайзула дома не было, на шабашке, а мы с Розой весь день говорили, буквально под диктовку я сделал много «зарисовок». Не хватило, вновь поехал, вновь весь день она мне «мазки» давала. И так я мчался к ней, как только работа «пробуксовывала» иль «тормозилась». И Роза меня воодушевляла, вдохновляла, подсказывала, порой направляла.
А раз приехал; сидят супруги грустные, встревоженные. Им теперь не до творчества, проза военного Грозного не отступает.
