Михаил Алексеев - Грозное лето
Пинчук некоторое время молчал, озадаченный, видимо, ее приходом.
– Ну, будэмо знакомы. Пинчук! - сказал он наконец.
– Татьяна.
Они поздоровались.
– Що ж мани робыть з вамы?.. Пидэмо в хату. Во замерзне хлопець. Як зовуть тэбэ, эй, хлопче?..
– Витей,- бойко ответил мальчуган и тут же сообщил: - Мой папа тоже красноармеец! Он вернется домой и звезду мне даст. А еще пистолет - во! Дядя, а у тебя есть пистолет?.. Дай подержу!..
– Ишь ты, якый вояка!.. Потим покажу. Иды з мамою до хаты, бо сопли змерзнуть. И ты, Татьяна, иды. Корову я сам в хлив поставлю. Бона що, тильна?
– Стельная. К рождеству должна...
Из хлевушка пришлось выселить сладко похрапывавших бойцов, чтобы водворить туда его законную владелицу - корову. Кузьмич, узнав об этом от хозяйки дома, вышел во двор и принес Буренке охапку доброго душистого сена. Буренка благодарно припала к нему своей белой, обслюнявленной мордой. Хлев быстро наполнился запахом этого добродушного животного. Старый солдат долго стоял возле коровы, прислушиваясь к ее шумным вздохам и жадно втягивая носом с детства знакомый аромат кормов и парного молока. Он положил ладони на высокий бок Буренки и почувствовал под руками глухие, быстрые толчки.
– Скоро...- таинственно прошептал он, и пронзительная грусть вторглась в его сердце.
Как давно оторван он от милого крестьянского труда! С какой жадностью и упоением пометал бы он сейчас сено на колхозном лугу! Старик ощутил знакомую, расслабляющую теплоту у глаз и закусил левый ус. Живо представилось ему далекое селение, затерянное в бескрайней сибирской тайге, все, что было святым для него, навечно дорогим и незабываемым. Теперь там зима. Сосны и дома покрыты снегом. Сугробы, сугробы, сугробы кругом. И нет им конца. Снег скрипит под ногами, бьется белой пылью из-под копыт резвых двухлеток, выпущенных на прогулку. Водопой. Длинная долбленая колода, бархатно замшелая внутри. От воды курится легкий холодный пар. Из ноздрей жеребят - тоже. Стоят в безветрии дымы над убранными во все белое домами. От правления колхоза идут мужики, женщины. Озабоченно толкуют о своих делах. В снежном вихре кувыркаются ребятишки, Кузьмичова слабость...
Старик вздрогнул, очнувшись, забормотал сердито:
– Раскис, дуралей...
Вышел во двор. Постоял немного и направился в хату.
В доме никто не спал. Разбуженные хозяйкой, разведчики наперебой предлагали ей свои услуги. Больше всех почему-то усердствовал Вася Камушкин. Для женской части обитателей хаты была отведена печь. Разведчики расстелили на ней свои плащ-палатки, в головы положили куртки. Витька сидел на руках у комсорга и уплетал солдатский хлеб. Мальчик ел его с величайшим наслаждением, потому что это был не обыкновенный, мамин, хлеб, а красноармейский!
– Пойдешь, Витька, с нами немца бить, подарю тебе вот эту картину! -Камушкин вырвал из альбома лист и подал его мальчугану. Там был изображен бой разведчиков с гитлеровцами. Витька пришел в восторг от рисунка.
– А я знаю, кто это! - и он ткнул пальцем в картинку.
– Кто?
– Вон тот большой дядя, который на полу,- сообщил Витька, указывая на вернувшегося недавно от Васильева лейтенанта Забарова.
– Верно, Витя, он.
– Когда я вырасту с того дядю, тоже буду бить,- сказал Витька.
– Кого же ты будешь бить тогда?
– Фашистов!
Разведчики рассмеялись.
– Когда ты, хлончина, вырастешь, может, и бить ужо некого будет,-сказал Кузьмич и старчески вздохнул.
– Как сказать, может быть, и найдется кого...- возразил Камушкин, неожиданно ставший серьезным и сумрачным.
Утром собрались проведать Шахаева. Он находился в медсанбате. Вася Камушкин побежал в редакцию за свежей газетой. Встретившись с Верой возле полевой почты, он узнал от нее о судьбе Сеньки: Ванин, раненный еще на Днепре, находился теперь в армейском полевом госпитале. Вера на попутных машинах ездила к нему. Сенька сказал ей, что "припухать" ему осталось в госпитале недолго, попробует выписаться быстрей, а если врачи воспротивятся - убежит. Передавал всем привет, спрашивал, не слышно ли чего об Акиме,-грустит он о нем. Ему все кажется, что Аким жив. Справлялся и о Наташе, здорова ли и как себя чувствует. Сенька считал, что он и перед ней виноват.
Вместе с солдатами к Шахаеву пришла и Hаташа. Медсанбат располагался в двух километрах от Веселой Зорьки, в молодом дубовом лесу, огороженном со всех сторон глубокой канавой. Дежурная сестра провела разведчиков в палатку, где лежал парторг. На ходу она сообщила Наташе:
– Ваша кровь, товарищ Голубева, ему очень помогла. Теперь опасность миновала. Он уже хорошо разговаривает, может сидеть. В госпиталь эвакуироваться наотрез отказался. Врачи хотели его все-таки отправить, но начальник политотдела вступился, велел лечить на месте...
Шахаев спал. Разведчики хотели было уйти, но он проснулся, остановил их, осунувшийся, посмотрел на ребят счастливыми глазами. Признался:
– Думал, забыли совсем. Обидно стало. Горько даже как-то... Вот штука какая...- он говорил с паузами, видно, еще кружилась голова, а в черных раскосых глазах - воспаленный, но живой и, как всегда, умный, проницательный блеск.- А ведь в сущности-то вы не виноваты. Не было у вас времени - и не пришли... А я так... слабость дурацкая... Эгоизм глупый. Над собой сжалился. Нехорошо,- строго осудил он себя и вдруг спросил: - А где же Ванин, Камушкин?
О Сеньке ему тут же все рассказали, а насчет Камушкина успокоили: "Прибежит сейчас, за газетами пошел".
Наташа стояла в сторонке. Ей почему-то было неловко смотреть на парторга, стеснялась. Она вспомнила, как на Днепре, потеряв сознание, он называл ее имя. Шахаев тоже немного смущался от ее присутствия.
– А я тут политинформацию провожу,- рассказывал он, обращаясь к разведчикам.- Скучно без дела. Да и народ вокруг интересный. Bчера один рядом лежал... руку ему отрезали... из новеньких. Спрашивает меня: "Рассказали бы вы нам, как это получилось, что в сорок первом году нас так здорово поколотили немцы. А ведь до войны говорили, что наша армия самая сильная, и вдруг аж до самой Москвы... А вот зараз мы их колошматим. Неужто мы после таких потерь сейчас сильнее стали?.." Вопрос, как видите, серьезный. А мне, признаться, говорить трудно было. Да и чувствую, что не могу объяснить толком. Мочи нет, да и разучился. А хотелось ответить...
Шахаев не договорил. Тихая и грустная улыбка тронула его большие сухие губы. Разведчики ждали, что он скажет еще.
– Объяснил... но, кажется, плохо. Не понял меня вроде тот безрукий... И все же приятно: люди наши много думать стали... Вот, наверное, этот паренек раньше не задумывался над таким вопросом, а сейчас... словно он лично отвечает перед всем миром и все должен знать. Это...- помолчал немного и закончил убежденно: - Хорошо!
В палатку вбежал взъерошенный и сияющий Камушкин.
– Товарищи, слушайте, что я вам прочту,- выпалил он не переводя дыхания и даже позабыл поздороваться с Шахаевым.- Новость-то какая!
Не дождавшись приглашения, Вася быстро развернул газету и торжественно, с дрожью в голосе начал читать:
– "Указом Президиума Верховного Совета СССР присвоено звание Героя Советского Союза..."
Тут Вася сделал интригующую паузу, посмотрел сначала на Забарова, потом на парторга и, убедившись, что пауза сделала свое дело, продолжал:
– "...гвардии подполковнику Баталину Григорию Ивановичу, гвардии подполковнику Тюлину Петру Васильевичу, гвардии капитану Крупицыну Александру Петровичу, гвардии старшему лейтенанту Гунько Петру Ивановичу".
Далее Камушкин пропустил несколько фамилий и прочел лишь подчеркнутые им:
– "...гвардии лейтенанту Забарову Федору Федосеeвичу, гвардии старшему сержанту Шахаеву Шиме Сахаевичу". Указ подписали,- закончил Вася с той же торжественностью: - "Председатель Президиума Верховного Совета СССР М. Калинин. Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Горкин. Москва, Кремль".
И ликующий комсорг передал газету Шахаеву:
– Почитайте, пожалуйста!
Забаров наклонился к парторгу, и вместе они стали рассматривать газету. Потом Вася передал им приветствия командира дивизии и начальника политотдела:
"Желаем вам успеха в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками и в личной жизни. Вся страна гордится вами, товарищи!"
– А генералу не присвоили разве?
– Как же, и ему присвоили! - сказал Камушкин и пояснил: - Про это в центральных газетах напечатано.
Шахаев бережно сложил газету и бумажку с приветствием, спрятал их под одеяло, закрыл лицо руками и положил голову на подушку.
Забаров крупными шагами ходил по палатке.
По брезенту хлестали холодные капли дождя. Ветер свистел в оголенных сучьях, раскачивая молодые деревца. За лесом стучали зенитки. Слышались раскаты бомбовых разрывов - третьи сутки кряду немцы бомбили большое село Зеленое, где теперь размещался штаб гвардейской армии. На разбитом грейдере ревели тягачи, танки, выбивались из последних сил грузовики. В лесу пахло грибами и шиповником, а также молодой дубовой корой.
