Евгений Погребов - Штрафной батальон
Старшим Павел Баева назначил, а с ним — Гайко, Богданова, Жукова и Фокина. Только одних отправил — других встречать надо. В «досыл» прибыла в батальон еще одна маршевая рота с пополнением — человек сто. Во второй взвод новеньких распределили. Карманные воришки, сопляки. Моложе Витьки Туманова. Сукотин по кличке Карасюк и Ромашов — Куркуль.
Первый — рыхлый, вялый, будто больной. Идет — нога за ногу цепляется. Второй, напротив, чересчур энергичен и общителен. Не успел во взводе появиться — почти со всеми обзнакомился, чечетку с лихим перестуком сбацал и двадцать метров на руках на спор прошел. Сукотин за ним как привязанный ходит, во всем подчиняется.
Плохо, что военному делу не обучены, винтовки в руках не держали. Ротный приказал организовать обучение. Но когда, как? Может, без хлопот определить их в подносчики патронов да научить диски заряжать?
Наудачу подвернулся под руку Кусков:
— Ниче ребята, а? Дурцу вышибить — глядишь, люди получатся.
— Вот ты этим и займешься! — поймал его на слове Павел.
* * *Среди ночи Павла разбудил Баев. В дороге ребята задержались, да и на разгрузку машин время требовалось. В остальном все в норме.
Вместе с Баевым пришли Махтуров и Шведов. Спустя минуту из соседней землянки заявился Кусков. Туманов сам выскочил — нюх на еду у него собачий.
Баев развязал вещмешок и по-крестьянски степенно выставил в центр две фляжки, пару банок «Второго фронта», как называли мясные американские консервы, и булку черного хлеба, которую тут же порезали крупными кусками.
— Ешьте, братцы, честным трудом заработано. За погрузку выдали, — сказал он. — Не все интенданты жмоты. Посчастливило нам.
— А это зачем? — с неудовольствием покосился Павел на фляжки, в которых была, конечно, не вода.
— Ты хоть помнишь, какое сегодня число? — спросил Шведов.
Павел покопался в памяти — 22 июня.
— То-то! — удовлетворенно укорил Шведов, считая, что тем самым вопрос о целесообразности фляжек решен положительно.
В этот момент снаружи послышался шум шагов, и все насторожились. Шаги направлялись к двери землянки. Кого нелегкая несет? Через порог дружно ввалились Гайко, Жуков и Богданов.
— Разреши, взводный, к вашему шалашу, — сияя безмятежной улыбкой, ради приличия попросил Гайко, а сам уже пробирался вперед, заранее уверенный, что не окажется в этом кругу лишним. — В тесноте, да не в обиде.
Обид появление друзей ни у кого не вызвало, но разместиться всем стало невозможно. Павел глянул на циферблат — два часа.
— Давай наружу. Тут неподалеку ложбинка есть. Только тихо.
Ночь тихая, теплая. Расположились в укромной низинке, на траве. Первую стопку и слово предоставили взводному.
Не любил Павел и не умел тосты произносить. Если, случалось, просили в компании — отнекивался. Сказал просто:
— Вторая годовщина сегодня, ребята, исполнилась, как война началась. Как началась — знаете. Сегодня другой день: позади Сталинград, впереди — Берлин. Давайте выпьем за то, чтобы третью годовщину в мирной обстановке пришлось встречать, за то, чтобы и у нас с вами в дальнейшем все хорошо было. За победу!..
Ребята все здоровые, в расцвете сил, наркомовская норма им — все равно что слону дробина. Разлили по второй, разговор веселей пошел.
Костя Баев пилотку снял, расстегнул ворот гимнастерки, стал рассказывать, что в тылу, по дороге видел:
— Жуть, сколько войску идет. Позади нас живого места от солдат нет, как саранча налетели. Везде нор понарыто. Куда ни глянь — голова из земли торчит.
Пушка на пушке, замаскированные стоят. А снарядов и мин разных — видимо-невидимо навозили. Вдоль дороги, сколько ехали, везде ящики в штабелях. Если такой силой на фашиста обрушиться — побегут…
— А на армейских складах, где продукты получали, кроме нас, еще грузились с батальонов авиаобслуживания, — перебил его Гайко. — Так я с ребятами разговаривал. Они тоже хвалились. Говорят, самолетов понагнали — сотни. И «МиГи», и «ЛАаГГи», и штурмовики. На откорме стоят. Никому полеты не разрешаются. А машины новенькие, прямо с заводов. Приказа ждут…
— Ну, значится, и мы в кон, без нас такая заварушка не обойдется! — возбужденный их сообщениями, решает Кусков. — Помню, под Смоленском у нас одно стрелковое: винтари да гранаты, а у него и танки, и артиллерия, и минометы. Кровь из зубов со зла шла, а скажи ж ты, и тогда мы его били. А с теперешней техникой — и подавно…
— Было и у нас что в 41-м им преподнести! — с мрачной загадочностью, сразу привлекшей внимание остальных, сообщил Шведов. — О «КВ» кто-нибудь знает, что за машины? У меня экранированная была, один вес — под шестьдесят тонн. Махина! Ее семидесятипятимиллиметровая не брала. Где шли наши тяжелые танки, там немцы назад откатывались, не терпели удара. Однажды, под Сольцами, мы их километров двадцать гнали. Так все побросали: и пушки, и автомашины, и обозы. Пленных еще тогда несколько сот взяли. О каждой такой штуке и кто на ней командир, ежедневно в Москву докладывали. Не каждого к ней допускали, только после спецпроверки…
— Ври больше! — не выдержал Жуков. — Может, скажешь, о тебе по утрам лично товарищу Сталину докладывали? Или Ворошилову? Так, мол, и так, жив вроде лейтенант Шведов. Не пропадет Россия!..
— Сундук без крышки! — презрительно осадил его Шведов. — Я тебе о 41-м годе говорю, когда их на всех фронтах единицы имелись. О каждом и докладывали.
— А че, вполне может быть, — зажегся Баев. — «КВ», мужики, точно всем танкам танк. Немецкие против него г… И что мало их изготовили — тоже правда. Я всего раз только и видел. Ничего невероятного нет, что в Москву докладывали. Думаете, о первых «катюшах» не сообщали? И сейчас, поди, извещают, где они находятся. Не товарищу Сталину, конечно, а кому надо, кто за ними следить поставлен.
В конце концов сошлись на том, что фашистам хороший удар подготавливается. С тем и разошлись по землянкам.
* * *Наутро, чуть свет, в землянку заглянул ротный. Не поздоровавшись, как обычно, прямо с порога хмуро окликнул Колычева.
— Выйдем! Разговор есть!
«Донесли!» — с тоской думал Павел, шагая следом за Ульянцевым, который, не оборачиваясь, уводил его к той самой низинке, где они ночью выпивали.
Спустившись на дно, Ульянцев, все в том же тяжелом для обоих молчании, присел на камушек. Колычеву присаживаться рядом не предложил. Папиросы достал, тоже не угостил. По-прежнему, не глядя на Павла, сказал с горечью обманувшегося человека:
— Не оправдывайся! Ты ведь офицер, хоть и бывший. Я тебя уважал, думал, положиться можно. Сам знаешь, ни разу с тебя за дисциплину не спросил, хоть и мог бы. Верил, что сам не хуже все понимаешь. А ты? Вместо того чтобы других за это наказывать, сам с ними водку пьешь. Не ты их, а они тебя, выходит, на свой манер воспитывают. Могу я после этого на тебя надеяться?
Павел виновато прокашлялся.
— Ладно, иди! Будем считать, что ничего не было. Но если повторится — не обижайся…
Обдумывая на обратном пути разговор с ротным, Павел терзался угрызениями совести. Меньше всего он хотел причинить неприятность Ульянцеву, которого искренне уважал. Но постепенно чувство вины перед ним сменилось глухим раздражением: хоть бы отматерил, накричал, что ли, — не так бы скверно на душе было. Все-таки мужской разговор. А то как с провинившимся школяром душеспасительную беседу провел. Благородством усовестил.
Думать так об Ульянцеве было несправедливо, Павел это сознавал, и потому раздражение его росло, обещая отравить настроение на весь день.
По счастью, через час штрафные роты были выстроены по тревоге, батальон получил приказ выступить на передовую. За время многочасового марша, который проходил по бездорожью, напрямую через поля и перелески, Павел отвлекся от тяготивших дум, на их место пришли другие, и он вообще перестал вспоминать о неприятном эпизоде.
Занимали вторую линию обороны на участке, вытянувшемся вдоль кромки незасеянного поля. Сооружали ее по всем правилам инженерной науки, но до конца начатого не довели. Многое осталось незавершенным, и штрафники, едва разместившись и передохнув, приступили к работам. Углубляли до полного роста траншеи, копали добавочные блиндажи, укрепляли пулеметные гнезда, маскировали брустверы свежим дерном.
Работали споро, без понуждения. Это не на тактических учениях землю в поле перекидывать — фронт рядом. Лето в разгаре, а немец молчит. Неспроста…
Как ни говори, а вторая линия — далеко не передовая. Ни стрельбы, ни бомбежки. Размагнитились штрафники от сытой, спокойной жизни. За воздухом и то перестали наблюдать. Пост ВНОС был только для видимости. Заберутся солдаты в ячейку наблюдателя и лежат подремывают да байки травят. Тихо в небе. Раза два-три за день пройдут стороной самолеты, но свои. Привыкли к ним. Тревоги не подают.
