Максим Михайлов - Чего не прощает ракетчик
Несколько секунд мужчины ломали друг друга взглядами, и старик вышел из этого поединка безусловным победителем.
— Хорошо, будь по-твоему, — буркнул опуская глаза Севастьянов и шагнул вслед за ним в коридор, выводящий в просторную горницу.
— Вот и хорошо, вот и ладненько, — приговаривал старик, неслышно ступая босыми ногами по струганным доскам пола. — Сейчас чайку сообразим, о том, о сем побалакаем… А там можно и в дорогу…
Чай оказался отменным. Настоянный на смеси каких-то неизвестных Севастьянову трав горячий взвар отдавал пряным и терпким ароматом заповедной глуши, заставляя вспомнить о существовании далеких укромных уголков с нетронутой дикой природой, где еще не ощущалась в полной мере разрушительная человеческая поступь. Где вот такая немудрящая магия особых травяных сборов была гораздо сильнее любых лекарств и новомодных пищевых добавок. А в заброшенных деревеньках случайно забредших путников вполне могли поджидать лешие, домовые, бабы яги и прочие персонажи давно и успешно забытого, вытесненного чужеродными микки-маусами, народного фольклора.
С удовольствием отхлебнув солидный глоток бодрящего и одновременно успокаивающего натянутые струнами нервы варева, Севастьянов с внимательным прищуром глянул на неспешно размешивающего ложечкой чай старика. Ох, не зря пришли в голову давно и успешно забытые детские сказки, неспроста возникли такие ассоциации, уж больно походил старичок-боровичок на их героя. На какого-нибудь хитрована-лешего, что забавы ради, норовит заморочить голову усталому путнику, в общем-то, не злого, просто себе на уме, да к тому же лукавого до чрезвычайности. Кстати и говорит похоже, вроде складно, да непонятно, Мстителя углядел опять же… Тоже о многом говорит, раньше Севастьянов считал, что Мститель, это его личная галлюцинация, кошмар, рожденный помутившимся рассудком. А теперь выходит не так все просто. Раз уж его и другие заметить могут.
Все это следовало хорошенько обдумать. Севастьянов нутром ощущал, что этот вопрос очень важен и требует самого серьезного рассмотрения. Но отчего-то сил на связные мысли не хватало, он вообще только сейчас вдруг прочувствовал в полной мере насколько устал за последние дни. Голова сделалась неожиданно пустой и легкой, но вместе с тем веки начали слипаться, наливаться непреодолимой свинцовой тяжестью. Он пару раз зевнул, широко открывая рот и стеснительно прикрываясь ладонью. Старик напротив уже расплывался, терял очертания, словно растворяясь в воздухе. Последней пропала его лукавая улыбка, превратившись в сплошное розовое пятно без четких очертаний. Севастьянов попытался было встряхнуться, вытрясти из головы тяжелый сонный морок, но вдруг осознал, что не может пошевелить даже пальцем, на это просто нет сил. "Старик, сука! Отравил!" — обрывочно пронеслась в гаснущем сознании тревожная мысль. А дальше была только чернота полного забытья.
Очнулся он как-то рывком, резко, будто и не было той сонной одури, что еще недавно полностью завладела его телом. Чувствовал себя Севастьянов бодрым и отдохнувшим, словно бы хорошо выспался впервые за все долгие дни, когда сон приходил к нему лишь короткими урывками. Скорее всего так оно и было, оглядевшись он понял, что лежит заботливо укрытый толстым пуховым одеялом на грубо сколоченной деревянной лежанке, а в окно вовсю заглядывает опускающееся за горизонт кроваво-красное солнце. Надо же, выходит весь день продрых! Ничего себе, чаек у старика оказался! Ага вот и он сам, отравитель хренов! Легок на помине!
Старик вошел в комнату упругим молодым шагом, глянул усмешливо на лежащего в постели Севастьянова.
— Что отдохнул, сынок? Лучше теперь себя чувствуешь?
Севастьянов смог в ответ лишь согласно кивнуть головой во все глаза глядя на старика. Теперь перед ним был вовсе не тот похожий на лешего замшелый боровичок. Строгая черная ряса, висящий на груди тяжелый серебряный крест и аккуратно расчесанная и уложенная борода полностью изменили его внешний облик. Даже в лице появилось вдруг что-то мудрое и просветленное. Священник, вот значит, в чей дом его случайно занесло в утренних сумерках. Впрочем, случайно ли? Бывают ли вообще на свете подобные случайности?
— А Вы… Вы, отче… — нашел все же Севастьянов в себе силы, чтобы разлепить запекшиеся губы.
— Отец Алексий, настоятель местной церкви, — мягко пришел ему на помощь старик. — Ты не тушуйся, мил человек, с утра-то небось особо не церемонился, по-простому разговаривал… Так чего уж теперь?
— Я… Я ведь… Извините, святой отец, я не хотел… — еще больше смутился от прозвучавшего в словах священника завуалированного упрека Севастьянов.
Не то чтобы он был хоть в какой-то мере религиозен, даже с крещением по малолетству как-то не заладилось, времена тогда на дворе стояли не те, чтобы детей по церквям крестить. Но все же к православным служителям культа подполковник питал какое-то глубинное почтение, считая их людьми особого склада, не похожими на остальных мирян, а значит требующими возможно более тактичного обхождения.
— Не за что извиняться, — отмахнулся от его сбивчивых оправданий старик. — Вставай, коли выспался уже, умывайся, да проходи в горницу. Вечерять станем, картошечка как раз поспела, огурчики маринованные, пальчики оближешь! Да и поговорить нам с тобой не мешает.
Обещанный стариком разговор получился отнюдь не похожим на приятную застольную беседу, и начал его священник едва гость утолил первый голод.
— Вилять я не обучен, да и не хочу крутить лишнего, — значительно глянув в лицо Севастьянову сообщил старик. — Так что уж не взыщи, но о делах твоих в общих чертах я все знаю.
Севастьянов от этих слов чуть не подавился горячей картошкой и, оторвавшись с трудом от тарелки, вскинул глаза на священника.
— И нечего меня тут взглядами негодующими жечь, — ворчливо проговорил тот отворачиваясь. — Меньше надо во сне болтать, глядишь, все твои тайны при тебе и останутся.
— Во сне болтать, говоришь, отче? — медленно закипая начал Севастьянов обманчиво тихим и спокойным голосом.
— Ну, пусть не во сне, пусть маленько согрешил я, покопался в твой башке, — все так же смущенно ответил ему отец Алексий. — Так то для твоей же пользы, дурилка ты картонная. Я ж теперь о тебе знаю даже то, что сам ты ни в жисть бы не рассказал. А значит и совет могу дать правильный.
— Да ну? — Севастьянов уже едва сдерживал клокотавшее в нем бешенство.
— Вот тебе и "да ну"! — тоже повысил голос старик. — Священник он же как врач! Тот же психиатр новомодный, только без лишних ухищрений и бесовских штучек. Ему душу открыть не грех, никакого сраму да стыда в том нет!
— Вот как? — Севастьянов впился ногтями в ладонь, пытаясь хоть таким способом удержать самообладание. — И что же ты узнал, пока я во сне говорил?
Последние слова он выделил особым сарказмом, но священника это похоже не задело.
— А ты не злись, не злись! Злобой тут делу не поможешь. Что узнал, расскажу. А ты гордыню-то лишнюю смири, да послушай старого человека. Коли, где ошибусь, поправляй сразу. Мало ли, может и не так я что понял.
— Ну давай, давай, послушаем…
— А и слушать тут особо нечего, — отрубил священник. — Потерю ты тяжкую понес. Почти сына потерял, кровь родную. А потерял, через дело рук друзей своих, тех, что тебе когда-то дороже собственной жизни были. Вот потому и решил ты, от обиды великой, будто право на суд имеешь, потому и приговорил их всех к смерти, да сам же и в палачи записался. Так говорю?
Севастьянов молча мотнул головой, продолжай мол. Сил отвечать не было, только скрежетнул зло зубами, сам не думал, что такой болью отдастся в душе прикосновение чужого человека к саднящей кровоточащей ране.
— Так все, выходит… — покивал сам себе отец Алексий. — Вона как тебя, паря, от злобы-то крючит. Ажно побелел весь. Ну дальше слушай тогда. Сам ты людей осудил, сам приговор исполнять наладился. Мнил себя борцом за правду, силою чужое зло попирающим. Забыл, что богом давно людям сказано: "Мне отмщенье и аз воздам!", захотел поперед бога право свое учинить. Забыл, что злом зла не выкорчевать, а токмо одной лишь любовью оно побеждается. Оттого и боль твоя, что душу на части рвет, вырвавшись наружу лишь новую боль рождает, оттого и обида твоя расплатой лишь новые обиды чинит. С железом супротив зла поднявшись, сам ты давно уже злом стал, и нет теперь в тебе ни правды, ни справедливости. А права на месть у тебя и с самого начала не было, не давал тебе его никто, сам ты себе такое право присвоил. Оттого и обратился теперь из мученика страдающего в такого же злодея, как те, покарать кого вздумал.
— Тот кто сражается с драконами, сам превращается в дракона… — задумчиво протянул Севастьянов, весь запал его ярости испарился от слов старика, растаял сам собой как предрассветная туманная дымка.
