Петр Смычагин - Горячая купель
В половине двенадцатого из деревни вышла небольшая колонна молодежи. Девушки с венками на головах несли вилы, грабли, косы. За колонной двигалось несколько повозок в праздничном убранстве. Вел немногочисленную колонну сам бургомистр Карл Редер.
К этому времени с противоположной стороны демаркационной линии тоже собралось много народу. Молодежь шутила и развлекалась в ожидании назначенного часа. Те, что постарше, встречались с родственниками и знакомыми из Либедорфа, протягивали друг другу между проволокой руки.
Две молодые женщины торопливо рассказывали новости, перебивая друг друга, громко смеялись. У них, кажется, не было секретов. Женщины несколько раз порывались обняться, но мешала колючая проволока.
Два старичка в рабочих кепках, отойдя подальше от толпы, остановились у столба. Старик с английской зоны, приставив ладонь ко рту, горячо и убежденно что-то говорил старику с нашей зоны. А тот, прильнув ухом к проволоке, глубокомысленно почесывал затылок.
То и дело доносились отрывки фраз, из которых нетрудно было заключить, что собеседники толкуют об отношении оккупационных войск к населению.
Между тем назначенный час приближался, люди, собравшиеся здесь, были возбуждены и поминутно спрашивали, не пора ли приступить к делу. Последние минуты тянулись долго, и лишь за пять минут до двенадцати к толпе собравшихся на той стороне подкатила военная машина. Из нее вышел Чарльз Верн.
Он прошел к проволоке и приветствовал всех присутствующих по-граждански, поклонами.
Карл Редер произнес речь. Он призывал немцев не злоупотреблять правом перехода через линию, предоставленным союзным командованием, а пользоваться им только для обработки земли. Опасаясь английского офицера, он не коснулся большой политики, объединения Германии, хотя никогда не упускал возможности поговорить об этом.
Сказал свое слово и бургомистр из Либедорфа. Он тоже просил не нарушать порядка, беспрекословно подчиняться властям и, лучше зная английского капитана, коснулся того, о чем умолчал Редер.
— Мы терпим кару за то, что позволили фашистам обмануть себя. Мы помогали им порабощать другие народы и государства, хотя не все соглашались с этим в душе. Братья немцы! Теперь мы получили хороший урок от хозяйничания нацистов. Будем же бороться за единую свободную Германию без фашистов!
Чарльз Верн, внимательно слушавший краткую речь бургомистра, первый хлопнул в ладоши. Этого хлопка оказалось достаточно, чтобы разразилась буря аплодисментов и одобрительных возгласов.
В возбужденном гуле чувствовалось не только слияние голосов, но и сердец людей, собравшихся здесь. Но толпу разделял, словно в насмешку, все тот же убогий забор из колючей проволоки. И казалось: вот двинется людская лавина, сметет эти ненавистные колья и уже никогда никому не даст обмануть себя.
Земельный, вооружившись саперными ножницами, подошел к забору и начал резать проволоку. Гул толпы, несколько утихший, возник с новой силой. Люди с обеих сторон двинулись к середине.
Не успел Земельный перерезать нижнюю проволоку, как за столбы, стоящие прямо на дороге, ухватились сразу по нескольку дюжих мужчин и юношей. Столбы вырвали из земли и вместе с проволокой отбросили с дороги за канаву. Обе толпы хлынули навстречу друг другу, смешались и закружились на месте.
Чарльз Верн пробрался сквозь толчею на нашу сторону, подошел к Володе и крепко пожал руку. Он был весел и необычайно возбужден.
Те из крестьян, кто пришел встретиться со своими знакомыми, продолжали оживленно беседовать, а хозяева земельных участков устремились к своей земле.
Один крестьянин из Либедорфа вошел в густой клевер возле караульной избушки и, сняв с плеча отбитую косу, сильными взмахами начал косить. К нему подошли несколько других крестьян, говоря, что клевер принадлежит тому, кто его сеял. Но косарь отвечал: «На моей земле — мой клевер!» — и продолжал свою работу.
Один из присутствующих, видимо, хозяин клевера, ухватился за черенок. Косарь, вырвавшись, замахнулся на него косой, и только вмешательство обоих бургомистров и других немцев заставило крестьянина прекратить эту опасную затею. Выяснилось, что на той стороне ему достался жалкий клочок земли, который не мог удовлетворить и четверти потребности его семьи. А на земле, занятой клевером, теперь можно получить урожай только к следующей осени.
Новые и старые хозяева участков встретились попарно и стали окончательно договариваться между собой о частностях. На вытоптанной полосе по ту сторону линии собралось несколько человек. Они что-то возмущенно говорили, спорили и временами указывали на стоящих в стороне офицеров.
Чарльз Верн, понимая, что речь идет о неблаговидных действиях его сослуживцев, смутился и пригласил лейтенанта поехать вместе с ним к другому пункту открытия линии. Его веселое настроение как рукой сняло.
— Вы не пострадаете за то, что слишком близко сходитесь с русским офицером? — спросил Володя.
Капитан махнул рукой и потащил Грохотало за рукав к машине.
— А ведь эти обиженные люди вправе считать меня соучастником их разорения, потому что я ношу такую же форму, как и их разорители, да еще офицерскую, — уже в машине со вздохом сказал Верн.
Заехав в Либедорф, они попали на дорогу, ведущую на участок Чалова, и по ней отправились туда. Через десять минут подъехали к линии. Майор Ра стоял в стороне от всех, за дорожной канавой, и угрюмо глядел на происходящее, похлопывая себя стеком. Увидев Верна, он что-то сказал ему, ни на кого не глядя, прошел к своей машине и уехал.
Чалов рассказал, что здесь при открытии линии тоже ликовали люди, бургомистр с советской зоны не постеснялся присутствия представителя английской оккупационной армии и откровенно высказал все, что думал о судьбе Германии.
А тут еще Чалов напомнил майору, что кататься вдоль линии на танках теперь не придется, так как за участки крестьян с советской зоны вступятся наши офицеры. Это явно пришлось не по душе господину Ра. За все время церемонии открытия линии он так и не сошел со своего места за придорожной канавой.
Чалов даже пожалел его:
— Терзался бедняга чуть не час. Теперь на неделю сляжет в постель от нервного потрясения. Расчувствовался, так сказать.
— Хорошо, если сляжет, — заметил Верн, усмехнувшись невесело, — хуже всего, если это потрясение будет продолжаться. Тогда и немцам достанется, и солдатам, да и офицеров не обойдет.
На дороге по обе стороны толпились немцы. Многие уже расходились по домам. Офицеры тоже не стали задерживаться, еще раз сверили пропуска и уехали.
20
Скрываясь от жаркого августовского солнца, солдаты и Грохотало лежали в саду. Не часто случались такие свободные минуты. Карпов и Журавлев ходили со шлангами между длинными грядками клубники, поливая ее. Журавлев разделся по пояс. Короткими толстыми руками он держал наконечник шланга, время от времени направляя струю на тонкие кустистые деревца черешен и вишен. На пыльных листьях вода рассыпалась ртутными шариками и, сверкая, скатывалась с них. Солдаты скучали. Иногда холодные брызги доставали их, но даже это не вносило особого оживления.
— Хоть бы ты, Таранчик, соврал что-нибудь, — ленивым голосом попросил Земельный.
— Ишь, чего придумал — врать, — отозвался из-за яблони Таранчик. — Что я вам, враль какой, что ли?
— Ну, так правду сбреши.
— Да зачем же брехать? Мне и правды не успеть пересказать, пока служу: скоро ж демобилизация. Домой-то вместе поедем, или как?
— Конечно, вместе. Только, если ты не сбреешь свои подлые усы, я с тобой не поеду. Тебя такого и Дуня не признает. Встретитесь — девушку ж надо приласкать, поцеловать, а ты к ней полезешь со своими усищами. Да хоть бы усы были как усы, а то срамота одна. Тьфу! Чертополох какой-то.
Готовясь к демобилизации, Таранчик начал отращивать усы. Но росли они у него плохо, серыми кустиками топырились и служили предметом постоянных шуток.
— Дуня тут ни к чему, — возразил Таранчик, — у нее своя жизнь... Теперь — своя семья...
— А что, правда, Таранчик, что Дуня твоя замуж вышла? — спросил Грохотало.
— Да брешет он, товарищ лейтенант! — беспощадно разоблачил Таранчика Митя Колесник. — Я ж вам говорил еще тогда, что точно знаю: брешет. Он и сейчас от нее чуть не каждый день письма получает. Я ее почерк хорошо знаю!
— Ну, а если так, то зачем смеяться над своим счастьем и над чувствами девушки, хотя бы и за глаза.
— Ох, и виноват я перед своей Дуней! — взмолился Таранчик. — Потешался над ней, а ведь — что за девушка! Она в Сибирь уехала... Ждет... Как демобилизуюсь, тоже к ней поеду туда...
— Что же тебя заставило наговорить про нее небылиц? — возмутился Грохотало.
— Как узнал я, за какое письмо заставил плясать Карпова, так готов был сквозь землю провалиться. Вот и надумал тогда сдуру показать, что Таранчик никогда не унывает, ему, дескать, все равно!
