Василий Еловских - Вьюжной ночью
В школе начали учить ребят, как разводить кроликов. Санька купил у знакомого школьника двух самочек и самца, поселил их в хлеве, кормил, поил, убирал за ними навоз. Славная животинка — кролик: что ни дай, все слопает. И плодовитый. Везде теперь в хлеву кролики. Мясо кроличье вкусное, бабка любит его даже больше, чем курятину. Только вот роются, как свиньи. Все в хлеву изрыли. Санька просто диву дается, глядя на них.
Федькина семья, по всему видать, жила в Боктанке плохо, беднее бедных, и Федька часто напрашивался к кому-нибудь из одноклассников на ночлег, тогда он мог сытно пообедать, поужинать, позавтракать, поспать в теплой сухой избе. Он ни перед кем не лебезит, не принижается и спокойно говорит тому, другому: «Слушай, а если я сегодня заночую у тебя?» — и эта простота и уверенность нравятся Саньке. Не всякий брал его с собой, многие сочувственно вздыхали и… отказывали под разными предлогами. Он чаще всего ночевал у Саньки.
— Сегодня что-то много задали уроков, — сказал Федька. — Придется посидеть.
Можно по голосу узнать, что Федька не здешний, он по-южному акает, тогда как все боктанцы окают, и сильно, не говорит «че», «пошто», «робить», «вчерась» и других уральских слов. Правда, у него тоже есть свои, непонятные боктанцам, слова.
— Сестренка моя заканчивает школу, — продолжал Федька. — И ей хотелось бы на курсы машинисток поступить. Только не знает, есть ли где такие курсы.
— В Свердловск надо ехать. А в институт не хочет?
— С институтом ничего не выйдет.
— Боится, что не сдаст?
— Да нет, — махнул рукой Федька. — В институт же не принимают раскулаченных. Ты что, вчера родился, парень, что ли?
— Интересно! Так ить раскулачивали-то не ее.
— Тут мало интересного, слушай.
— А если взять да скрыться куда-нибудь. И потом сказать, что из рабочих.
— А документы?..
Дома у Семеновых были гости — долговязая тощая баба с тремя девочками, одна из которых была немножко постарше Саньки с Федькой, а другие — малышки-погодки. Все четверо в темной, пропыленной несвежей одежде, на платьишках заплатки. Сидели за столом. Ели. На столе — редька с квасом, квашеная капуста, картошка в мундире, соленые грузди, паренки и яички — все свое, домашнее.
Как оказалось, баба пробиралась из соседнего заводского поселка в Свердловск, к вдовой сестре, жившей где-то на окраине в собственном доме с огородом. До Боктанки шли пешочком, сколько-то проехали на попутной подводе, а здесь сядут на поезд.
— Она-то хоть знат, что вы едете? — спросила бабка.
— Да еще в прошлом году звала. Дескать, если что, так приезжайте, мол.
— А может, она так это… для блезиру? А как приедете, обратно турнет. Стока ртов навалится.
— Да нет. Не должна.
— Все ж таки надо бы тебе покудова одной съездить. Береженого бог бережет. Договориться бы. А то че ж так-то, с бухты-барахты.
— Да ничего, думаю…
— Ой, смотри, девка! Вдруг от ворот поворот получишь.
— Да не должно. Сестра все ж таки.
— Везде хорошо, где нас нет. Деньги-то хоть есть?
— Какие деньги — слезы.
— На старом-то месте худо ли, бедно ли, а жили. Пес их знает, че у их там, у городских, на уме-то. Будешь потом казниться.
Баба замолчала, понурилась, видать, и сама стала сомневаться.
— А где сестра-то робит?
— На Верх-Исетском заводе.
— А живет-то как?
— Да обыкновенно.
— Ох-хо-хо! — покачала бабка головой, глядя жалостливыми глазами на девчонок. — Упласталися, поди, за дорогу-то, малышечки. Стока отмахали. А ить ножонки-то слабенькие. Ешьте, ешьте, не стесняйтеся. Одна-то у тебя совсем махонькая.
— Да не так чтоб… За неделю до пасхи уже три минуло.
— Уу!.. А с виду-то совсем маленька.
Помолчали. Потом бабка сказала:
— Зря ты едешь, пра. В гостях хорошо, а дома лучше. Дома-то и стены помогают.
— Да какие там стены! — В голосе бабы слезы и злость. — Все к черту валится.
— Ну летом бы подладила. Где-то что-то подбила.
— А на какие шиши? Вон скока ртов. А он умотал куда-то и ищи-свищи.
— Ты про мужика свово говоришь?
— А про кого еще.
— Деньги-то хоть высылает?
— Он вышлет, жди. — Женщина говорила таким тоном, будто это бабка Лиза, такая-сякая, виновата во всем, будто из-за нее муженек сбежал неведомо куда.
Начались обычные бабьи расспросы:
— А пошто хоть он сбежал-то?
— А я откудов знаю.
— И все ж таки?
— Что все ж таки? Взял да и смылся. Тока и видели.
— И не знаешь, где он?
— Если б знала.
— Подожди! А может, с им беда какая?
— Ну прямо! Я ж сразу поняла, что он сбежал, зараза такая. Прихожу домой… Я с маленькими к соседке ходила. А старшая в школе была. Посидела у соседки. Прихожу, а его уже и след простыл. Одежу свою увез. И денег половину. Ну одежа — ладно. А деньги-то… Даже не подумал, как я… буду с имя тутка.
— Так ниче и не говорил?
— Через два дня почтальонка письмо принесла. Коротенькое. Прости, дескать. Я, дескать, тебя не люблю. А сердцу не прикажешь. Если будут деньги, пришлю. Тока врет он, скотина. Черта лысого дождешься от него. И щас хоть ревьмя реви.
— Наверно, куды-нибудь далеко махнул.
— Бабы видели, как он на грузовик садился. А грузовик в Свердловск ушел.
— А может, ты и встретишь его там?
— Не знаю. Думаю, что он дальше подастся.
— Один уехал? — спросила бабка уже более тихим голосом.
— Один. — Гостья махнула рукой. — Но такой, я те скажу, без бабы не останется. Я уж потом узнала, что он ишо к одной тут у нас бегал. К продавщице.
— Че ж ты за такого взамуж-то выходила?
— Да откудов я знала? Все они хорошие, пока ухаживают да подмазываются.
— Да! — завздыхала бабка. — Конечно, дома-то у тебя, наверное, и огородишко, какой-никакой, а был.
— Да так… маленький.
— Взяла бы да и другой огород завела. Уж где-где, а у вас тама земли-то полным-полно. Поросеночка бы купила. Кроликов. Не так уж они и дорого стоят. Грибов засолила бы да засушила. Ягодок насбирала. И жила бы как у Христа за пазухой. Чихала бы на все эти лавки-то и на базары-то.
Бабка Лиза говорила весело, дружески. Но гостье все же не по нраву была бабкина речь, и она искоса, сердито посматривала на хозяйку, по-уральски говоря, взбуривала.
— А этих куда прикажешь? — Она сердито показала на малышек. — За ними глазоньки да глазоньки нужны.
Но бабка тоже не лыком шита, любит настоять на своем.
— Я тя вдвое старея, и ты не обижайся на меня. Ты ишо в прыску[1] баба. И девчонка у тебя уже вон кака. Да вдвоем-то, хо-хо!.. Бойкого даже лес накормит.
— Да уж выдумывай давай. Ну летом там… ягоды, грибы. А щас-то чего?
— И щас. Шишки вон уже есть, круплянки. Сок березовый.
— Да проку-то с этого соку.
— Крапива, и та…
— Какая крапива?
— Как какая! Кака растет. Нарви и — в суп. Репей скоро будет. Кислица.
— Ну ты, кажись, смеешься надо мной. Сама-то небось крапиву не ешь.
— Я, слава богу, без крапивы покудов обхожуся. А вот в двадцать первом году, помню, клала в суп и крапиву. И — ничего.
Бабка, видать, тоже обиделась, голос у нее стал громче, грубее. Сейчас она посматривала на бабу уже слегка иронично и изучающе приглядывалась к старшей девочке с бледным личиком и потухшим взглядом.
— Старшая-то у тебя не хворает?
— Да она-то нет. А я вот болею. Поясницу уже целу неделю ломит. И голова, как с похмелья. Ну ниче сообразить не могу.
Бабка вытащила из подпола кринку с молоком.
— Это малышкам. Нате-ка!
Самая маленькая девочка, глазастая, непричесанная, увидев молоко, заплясала на табуретке от радости.
— Ты рехнулась, и че ли?! — закричала на нее мать. — Сиди!
— Пучай порадуется. — Бабка и сама радовалась, глядя на малышку.
Старшая девочка посмотрела на молоко, на две чашки и опустила глаза. Бабка Лиза подумала, что девочка чем-то похожа на смиренную монашенку: не дашь, так и не попросит, даже вида не подаст, что хочет пить. Сегодня у Семеновых было плохо с молоком: у соседки неожиданно околела корова, и соседка, имевшая в доме пять ребячьих ртов и больного, мало на что способного мужа, впала в отчаяние. Бабка Лиза, стараясь приободрить ее, отдала ей весь утрешний удой.
Все четверо вскоре пошагали на станцию, и школьники, пообедав, занялись каждый своим делом: Санька начал читать книжку (интересную, надо сказать, с картинками — как охотятся в Африке на львов), а Федька — готовить уроки.
Когда-то Саньке казалось, что Федька так хорошо учится потому, что очень умный, но потом, наблюдая за ним у себя дома, понял: это не столько от ума, сколько от усердия — парнишка без передыху корпел над учебниками, будто прилипал к ним. Куда ни позовешь его, к примеру, зимой покататься на лотке (ведь в степи не было ни гор, ни лотков), летом порыбачить (в Чусовой вон как клюет!), он отказывается. И в Санькину мальчишескую голову приходила совсем взрослая мысль: «Память-то и старательность я, выходит, за ум принимал».
