Олег Смирнов - Эшелон
Я лежал, вперившись в угол, где уже никто не возникал, и старался думать не о Ермолаеве, а о павших в боях однополчанах. И это мне удалось.
Четыре года воины — пот. кровь, нечеловеческое нервное напряжение, горечь утрат. Но ведь была же и светлая, гордая радость побед! Была. Только как доставались нам эти победы? За войну я столько перевидел трупов! Иногда пытаюсь вывести цифру — сколько наших людей погибло за войну. Цифра у меня колеблется от пятнадцати до двадцати миллионов. Это, наверное, домыслы. После войны подсчитаем в точности. Может, цифра окажется больше, чем моя. Вот так досталась победа. И если я когда-нибудь забуду об этом, или забудет мой ровесник, или забудет кто-то из молодых поколений. — пусть погибшие встанут из своих могил и задушат нас мертвыми костлявыми руками.
Возле нас будут возводить двепадцатпотажный дом. Кто-то из жильцов барака, на месте которого строился новый дом, съезжая в другой район, бросит кошку. И она будет бродить по стройплощадке и мяукать. И мы с женой возьмем ее к себе, и жена скажет:
— Что-то к старости мы стали сентиментальны.
Я кивну в знак согласия.
Может быть, из-за небывало чудовищного храпа Колбаковского я то и дело просыпался. Сколько ж так маюсь? По привычке поднес к глазам запястье и вспомнил: часы нарочно оставил в вещмешке, чтоб не брать в баню. — там могли утащить. Ладно, не буду потрошить вещмешок, шуметь. Перебьюсь без часов.
Утром достану.
То, что не знал, сколько времени, успокоило меня, и я наконец-то заснул. Крепко, без сновидений. Утром проснулся раньше всех. Первым чувством было удивление: Колбаковский спал, но не храпел. Вторым чувством было недоумение — когда я полез в вещмешок и не обнаружил часов. Вот так, удивляясь и недоумевая, перетребушил весь мешок, однако часов не было. Начал припоминать: не отдал ли Драчеву на хранение, не положил ли еще куда? Обшарил карманы, планшет. Да нет же, был в здравом уме и твердой памяти: перед баней оставил в своем вещмешке.
Увели? Кто? Как? Как — это очень просто: развязав горловину мешка. То-то мне показалось, когда я развязывал горловину, будто она завязана не так, как это делаю обычно я. А вот кто?
Кто этот негодяй, подлый воришка?
Не может быть, чтобы кто-то из наших пошел на такое! Вероятней всего, я каким-то образом потерял часы. Да, да, утерял, сунул куда-то, забыл. А теперь трясусь над пропажей, возвожу поклеп на людей. Меня и вправду немного трясло, разнервничался — не из-за пропажи, а из-за того, что подумал: украли свои.
Неужто это могло быть? На фронте никогда бы! А здесь? Нет, не верю, что украли. Потерял.
Снова все обшарил. Даже село под плащ-палаткой поворошил.
А может, Драчев надумал попользоваться? Не предупредив? Без спросу? И я разбудил ординарца, зашептал:
— Ты часы мои не брал?
— Какие часы, товарищ лейтенант? — Драчев спросонья таращится, чешет грудь.
— Не кричи! Мои часы. То есть твои. Которые ты мне подарил на время.
— Почему на время? Я вам их насовсем подарил.
— Да не в этом дело…
— А в чем, товарищ лейтенант?
— В том, что они пропали.
— Сперли их? Ух, заразы!
— Тише ты! Значит, не брал?
Мой вопрос повис в воздухе. Ясно, что Драчев не брал и не мог брать. Но кто тогда? Кто этот сукин сын? О, позор какой!
И это — при Трушине, при замполите. Позор!
Драчев сказал:
— Товарищ лейтенант! А не старик ли тот, Макар Ионыч, спер часики?
— Замолчи. — сказал я.
— Чего ж молчать, товарищ лейтенант? Я скорей на старичка подумаю, чем на кого из наших. Чтоб к командиру в мешок лезть… Тьфу!
А что, если старик? Так мне подумать легче. Все-таки не мой солдат, все-таки человек посторонний. Но какие основания бросать тень на старика? А вдруг кто-нибудь вовсе чужой на остановке забрался в вагон? На остановках все выходят, дневальный зазевался, прохлопал. Так думать мне еще легче. Но в общем тяжело. И обидно. И горько. Такого на фронте никогда бы не произошло. Словно измазали меня в липучем, постыдном, гнусном.
— Товарищ лейтенант, — сказал Драчев, — а ежели обыск устроить? Обыскать всех подряд?
— Отставить! Ты ж говоришь: старик.
— Для страховки. Всех подряд!
— Отставить! Во-первых, кто дал право подозревать всех?
Сверху — голос Трушина:
— А во-вторых, тот мерзавец уже продал часики на вокзале либо обменял. Словом, краденое при себе держать не будет.
Я чертыхнулся. Не хотелось, чтобы замполит узнал об этом позоре, а он — нате вам! — засек разговор. Наверное, потому, что ординарец орал, вместо того чтобы говорить тихо. Черт бы побрал всю эту пакость!
Трушин слез с пар, подошел к нам.
— Обыскивать, товарищ Драчев, мы не имеем юридических прав. Это будет нарушением социалистической законности.
— Товарищ гвардии старший лейтенант, — сказал ординарец, — а воровство — это не нарушение законности?
— Нарушение, — ответил Трушин и не нашелся что сказать еще. Кашлянул в кулак, оглядел нары.
Я подумал: "Кто же из этих, спящих, стибрпл часы? Ах, дьявол, надо бы сделать вид, что потерял их в бане! И так, и этак я оплеван, по хоть не было бы в роте публичного позора. Теперь публичности вряд ли избежать".
Я ожидал: замполит примется читать мораль, стыдить, вразумлять, мылить шею. промывать мозги. И было за что — воровство в роте. Но он не стал этого делать. Сердито, но сдержанно сказал:
— Случай, который отнюдь не украшает. Однако раздувать его не будем. Из-за одного воришки но будем подозревать сорок человек. Тем паче не ясно, кто мог быть этим жуликом. Следствие проводить нам и некогда, и не с руки. Ограничимся разговором. Я сам поговорю с народом.
Пораженный непредвиденным исходом, я сразу поглупел и спросил:
— Разбудить личный состав, товарищ гвардии старший лейтенант?
— Без нужды, товарищ Глушков, — сказал Трушин, будто и не было моей глупости. — После завтрака поговорю.
— Слушаюсь, — промямлил я.
Завтрак был поздний, часов в одиннадцать. Я ел вяло, сверх силы. Старшина Колбаковский спросил:
— Товарищ лейтенант, посуху дерет горло?
— Оставьте, старшина, не в этом кручина.
— Вижу, что не в этом… Занедужили? Чего-то вы не в себе, расстроенный, а?
— Неприятности, старшина, неприятности.
— Какие? — встрепенулся Колбаковский, впиваясь в меня хищным взором.
— После завтрака узнаете. Замполит батальона обнародует.
За столом и на нарах дружно стучали ложки. Активно орудовал ею и Трушин, домовитый, благожелательный, свойский.
Но когда попили чаю и помыли посуду, он насупился и, суровея, произнес:
— Товарищи, минуту внимания! У вас в теплушке произошло чепе, о котором считаю своим долгом проинформировать. У вашего командира роты, лейтенанта Глушкива, украдены часы. Собираясь в Омске в баню, он оставил их в вещевом мешке, откуда они были похищены…
Я сидел с опущенными глазами, с краской стыда на щеках, словно это не у меня крали, а я крал. Трушин говорил, становясь все больше суровым и грозным:
— Можно, разумеется, обвинить в происшедшем дневального, можно — старика, ехавшего с вами, можно и кого-то из вас.
Но не станем так поступать. Признаться мерзавец не признается, если он среди нас, содеянного же не переменишь. Кто он — мы не будем допытываться, не будем мараться. Но предупреждаю: попытайся он еще раз совершить кражу, пусть пеняет на себя, мерзавец. Выведем на чистую воду!
"Все же подозревают кого-то из наших", — подумал я.
— Выведем, повторяю, на чистую воду, посадим на гауптвахту, а предварительно набьем морду!
"Вот так ортодокс!" — подумал я, и мне стало веселее.
— Понятно, товарищи? — спросил Трушин, и тут все загалдели.
До этого — словно в рот воды набрали. Меня даже удивило это молчание, потому что я ожидал взрыва негодования. Люди же молчали — до тех пор, пока замполит не задал своего вопроса.
Да и сейчас они не кипели, как того желалось бы мне. Они говорили с возмущением, осуждающе, но без воплей. Суть высказываний: если этот гад среди нас, то устроим ему темную, оторвем руки и ноги, на ходу выбросим из вагона.
А все-таки кто вор? Я не переставал об этом думать весь день.
Трушин сказал:
— Слушай, ротный! Тебе не сдается, что в роте некоторый переизбыток нарушений воинской дисциплины и порядка? Перечислю: случай с Головастиковым, провоз гражданского лица, соп дневальных на посту, теперь эта кража… Не многовато ли?
— Многовато.
— Так вот, предупреждаю: кончай с бардаком.
— Подбирай выражения!
— Ах, скажите пожалуйста, ему не нравятся выражения!
Смотрите, какая благородная девица! А я тебе повторяю: бардак все это.
— Ну, хватит, — сказал я, в общем-то признавая его правоту, — Наведем порядок.
— Давай наводи…
Наводить — как? На взыскания я не очень рассчитываю. Больше на сознательность. Все-таки я верил и верю в людей. Да, сейчас расслабились, могут что-нибудь и допустить. Этакая послевоенная разрядка. Да, связи между ними ослабели, подослабла и дисциплинка. Такова реакция на мирную жизнь. Она, мирная жизнь, продлится недолго. Едем на новую войну, и я не сомневаюсь, что все мы не сплохуем, что бы там пи было.
