СЕРГЕЙ ЛОЙКО - АЭРОПОРТ
Алексей пришел в себя, улыбнулся Нике, потом протянул ей руку и разжал ладонь. Там лежала флешка. Ника взяла ее, положила в сумочку.
— Не отдавай в газету, — тихо-тихо, будто выдохнул, прошептал Алексей, — покажи людям.
— Ты сам покажешь, — ответила Ника и больше уже не могла сдерживать слез.
В палату заглянула строгая медсестра.
— Прощайтесь. Сейчас повезем в операционную, - сказала она и снова закрыла дверь.
Ника наклонилась над Алексеем, поцеловала его в запекшиеся губы и сказала:
— Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя больше всего на свете. Мальчик мой седой. Мальчик мой...
Вошли врачи и медсестры. Алексея стали увозить. Он был в сознании. Ника держала его за руку до последнего. Перед тем как она отняла руку, Алексей улыбнулся ей, как тогда, в самый первый раз, ночью в кафе «Мафия» на Европейской площади в Киеве, а потом еще и подмигнул. Ника перешла в палату к мужу. Тот был без сознания. Ника беззвучно рыдала, уткнувшись лицом в матрас в ногах его кровати, стараясь не касаться раненых ног.
Через полчаса в палату заглянул профессор-хирург, попросил ее выйти в коридор.
— Простите, но я должен вам сообщить... — ровным голосом сказал он, выдавая свое волнение только тем, что теребил в руках очки. — Мы даже не успели начать операцию. Ваш знакомый умер. Обширный инфаркт. Мы боролись. Сделали все, что могли. Но... Похоже, что он совсем недавно перенес инфаркт на ногах.
Ника рыдала в голос, сидя в палате мужа. Степан пришел в себя. Увидел рыдающую жену и тихо прошептал:
— Нiкочко, не плач, я живий[201].
* * *
В двух километрах от терминала утром следующего дня из катакомб оперативного штаба украинской армии в серый свет холодного дня вышел генерал с охраной. По форме и вооружению он ничем не отличался от своей охраны. Посмотришь издали — обыкновенный солдат с автоматом на груди.
Начальник же охраны, ростом выше всех, наоборот, был одет в сверкающий белый маскировочный костюм и черную разгрузку поверх него. Отвлекающий маневр. Чем не мишень? Статный, выделяющийся на фоне остальных офицер тенью следовал за генералом. В составе группы были также фотограф и журналист, оба тоже военные.
Накануне ночью сепаратисты предприняли попытку прорыва в направлении Водяного в районе Краснокаменского аэропорта, но были рассеяны украинской артиллерией, «понесли большие потери в живой силе и технике».
Генерал, несмотря на протесты начальника охраны, решил своими глазами посмотреть на поле битвы, а заодно прогуляться по холодку. Когда генерал и его свита, меся подмерзающую местами грязь, шествовали по разбитому, в глубоких воронках шоссе по направлению к дымящимся в ста метрах от них бронемашинам, танкам и грузовикам вчерашнего противника, над их головами одна за другой просвистели две мины. Все пригнулись, встали на колено.
И один лишь генерал не шелохнулся. Потом, когда прилетели и взорвались уже ближе еще две мины, охрана бросилась занимать позиции в соседней лесополосе. Начальник охраны умолял генерала последовать за ними. Генерал спокойно, не повышая голоса, приказал ему отступить вместе с другими в кювет, — приказ, которого офицер не мог ослушаться. А сам остался посреди дороги. В полном одиночестве.
Журналисты и охранники лежали или сидели в лесополосе с оружием на боевом взводе, образовав нечто вроде полукруга. Генерал продолжал стоять посреди шоссе запрокинув голову к серому небу и закрыв глаза. Потом закурил. Еще две мины пронеслись над его головой и ухнули совсем близко, обдав охранников грязепадом из липких комков не вполне смерзшейся глины.
Генерал стоял словно глухой, словно он ждал, когда мина, наконец, прилетит к нему, и для него закончатся все тяготы и лишения воинской службы на таком высоком посту. И он больше не будет ни за что отвечать. Перед кем бы то ни было, а главное и самое невыносимое — перед собой. Но обстрел прекратился. Охрана и журналисты выбрались на дорогу, отряхнулись от грязи и пошли за генералом дальше. Остановились у подбитого танка Т-72. Рядом с ним лежали два черных как головешки, еще дымящихся трупа. Генерал постучал ладонью по холодной броне танка.
— Можем же, когда захотим, — сказал он вслух, похоже, сам себе. — Отступать больше не будем. Не имеем права. Если сунутся снова, для них теперь везде будет сплошной Аэропорт.
Журналист с блокнотом к этому моменту догнал генерала и услышал последнюю фразу.
— Что произошло в Аэропорту? — вдохнув поглубже морозный утренний воздух, осмелился спросить журналист. — Какая там сейчас ситуация?
Генерал остановился, безучастно посмотрел на собеседника и так же безучастно ответил:
— Ничего особенного в общей ситуации не произошло. Мы контролируем часть территории Аэропорта. Противник контролирует другую часть. Линия фронта сейчас проходит посередине. Если вы хотели спросить конкретно про [ред. — новый] терминал, то, ввиду отсутствия целесообразности продолжать удерживать этот абсолютно разрушенный объект, наши воины организованно оставили его...
Орки зашли в терминал без выстрелов. Они забрали своих раненых и убитых и всех живых киборгов. Они не стали никого откапывать, потому что никто больше под руинами не стонал.
Над дымящимся терминалом до конца дня парили две стаи птиц: одна — большая черная, другая — маленькая белая. Они не кричали. Парили молча. Потом обе стаи разлетелись в разные стороны.
* * *
Алексей шел к берегу реки. На берегу, спиной к нему, сидела женщина. Он сразу узнал ее, даже не по рыжим волосам. Он бы узнал ее из миллиона. Тихо подошел сзади, хотел закрыть ей глаза ладонями, но она, словно знала, сказал ему: «Садись».
Он сел рядом. Они не смотрели друг на друга, они смотрели на тихую воду перед ними. Молчали.
— Мальчик мой, я так скучала по тебе, — вдруг сказала она. — Я уже заждалась тебя здесь. Мне одной не донести.
И протянула ему руку.
У ее ног на песке стояла большая плетеная корзинка, полная белых и подосиновиков. Молодых и крепеньких, один к одному...
ЭПИЛОГ
[в эпилоге] Автор щедро раздает мешками деньги, на которые ничего нельзя купить, и нещадно лупит злодеев, которым от его ударов не больно.
Уильям Теккерей. Ньюкомы
«Гражданка» сидела на нем неказисто. Медведь уже не выглядел лихим, стальным комбатом десантной бригады. Его обменяли месяц спустя после пленения. Он все еще прихрамывал на одну ногу. На лице во всю правую щеку и на часть лба расползлось зарубцевавшееся сиреневое ожоговое пятно. Десну справа натирал не очень хорошо подогнанный протез.
Слегка кривясь от сносной боли во рту и в ноге, он медленно переходил от фото к фото, от портрета к портрету, и губы его беззвучно шевелились. Со стен прямо в глаза ему смотрели мертвые и живые. Медведь просил прощения у всех своих ребят, которых он должен был спасти и не спас.
Двадцать три из них погибли, двенадцать пропали без вести, считай, тоже погибли, остались под завалами Аэропорта, как в братской могиле. Остальные двадцать пять из числа тех, чьи глаза буравили комбрига с шестидесяти портретов на стенах главного зала Украинского дома, в центре Киева, были ранены — кто тяжело, кто полегче. Некоторые до сих пор лежали в госпитале, двое были в коме.
Жена с ним не приехала. Сказала, слишком тяжело будет на эти фото смотреть. Она сохраняла беременность. Снова мальчик, как сказал врач.
— Может, девочка получится, когда ты воевать перестанешь, — улыбнулась она мужу.
— Наверное. Только не похоже, что эта война скоро кончится.
К моменту, когда в Киеве, наконец, открылась посмертная выставка работ американского военного фотографа Алексея Молчанова, Медведь уже командовал десантно-штурмовой бригадой.
Он задержался подольше у портрета Скерцо. Тот присел, опираясь на одно колено, на фоне разрушенного окна, в котором виднелся дымящийся силуэт сгоревшего танка, с автоматом на коленях и флейтой у губ. Глаза его были живые и веселые, как всегда. Вот сейчас он перестанет играть и отмочит какую‑нибудь свою хохму.
Он и отмочил в свой последний день. Он был единственным невредимым бойцом из горстки раненых, которых сепары взяли тогда в плен. Мог уйти с Алексеем и помочь ему нести Степана. Но отказался оставить раненых ребят и в отсутствие погибшего Доктора Айболита-Сергеича до самого конца помогал им, как мог: поил спиртом из своей фляжки, перевязывал головы, руки и ноги. Обыскивая его в ангаре с пробитой, как решето, осколками крышей, сепары среди прочего нашли у него в разгрузке флейту в чехле.
— Музыкант, что ли?
Скерцо молчал.
— Ага, понятно, еще один немой, — сказал командир сепаров Ваха, весь в черном, худой и дерганный. — А сыграй‑ка нам какую‑нибудь песенку, немой. Сыграй нам, падла, «Ще не вмерла...». Вдруг и правда оживет.
