Павел Кочегин - Человек-огонь
Султанов приказал отряду уйти в укрытие, а сам ответил:
— На чужой каравай рот не разевай. Знаю я вас. Подождите минутку, для мирных переговоров я сейчас вернусь.
Продукты и вода на глазах басмачей уходили к противнику.
— Стреляйте! По коням стреляйте! — закричал главарь банды.
Однако басмачи решили по-своему. Двенадцать человек бросились бежать к красноармейцам. Защелкали винтовочные выстрелы.
Только четырем удалось добежать до красных.
Курбаши повел своих головорезов в атаку. Это было безумие обреченных. Кавалеристы отбили атаку и сами с трех сторон ударили по врагу.
Еще одна банда перестала существовать.
14Как только стало немного полегче, Томин, несмотря на протесты доктора, перебрался в свою кибитку, и она превратилась в своеобразный штаб. Строго по расписанию он изучал политэкономию, астрономию, таджикский язык, русскую и иностранную литературу.
Хадыча качала головой и укоризненно говорила:
— Ай, командир! Плохо слушаешь старших. Скажу доктору, в госпиталь положит.
Николай Дмитриевич бросал книжку, ложился в постель и притворно-просящим голосом говорил:
— Прости уж меня, дорогая, добрая Хадыча. Сроду больше не буду нарушать приказа. Накажи, только не жалуйся доктору.
— Смотри, командир, последний раз прощаю. Спите спокойно, Анну Ивановну вам увидеть во сне, — желала на прощание Хадыча.
В эти дни Николай Дмитриевич привел из детского дома приемную дочь, пятилетнюю Лолу. Когда он увидел ее в первый раз, сердце сжалось в тоске и боли. Она была вся в коростах, бледненькая, запавшие темные глаза. Восковая кожа обтягивала ее худенькое тельце.
— Возьму-ка я ее себе, Аннушка будет рада, — решил Томин и, приласкав девочку, посадил ее впереди себя в седло.
Томину вспомнилась Нина, которую он не сумел довезти до дома в 1922 году. Вспомнилась Валя. Когда в Зауралье миновали страшные месяцы голода, мать забрала Валю к себе. И опять они остались без детей.
В дороге, прижавшись к груди ласкового дяди, Лола уснула. Томин бережно занес ее в свою кибитку и уложил в постель.
Потом опять начались горячие дни и ребенка пришлось отдать в детский дом.
И вот они снова под одной кровлей. Николай Дмитриевич читает стихи, а Лола забавно повторяет за ним:
Петушок, петушок,
Золотой гребешок,
Что ты рано встаешь,
Лоле спать не даешь?
Сейчас в кибитке Николай Дмитриевич один. Он лежит в постели, читает, что-то записывает в блокнот. Вдруг тишину, словно колокольчик, разорвал детский голос.
— Папа! Максим идет, молоко несет! — Это кричит черноглазая пухлощекая Лола.
В кибитку входит мальчик лет семи. Он ставит на стол кувшин с козьим молоком, подходит к Томину.
Николай Дмитриевич вместо пяти копеек дает ему двадцать, гладит по голове, приговаривая:
— Хороший мальчик, хороший.
Так повторяется каждый день. И имя Максим дал ему Томин, да так оно потом и в паспорт перешло: Назаров Максим.
Лола обедает и ложится спать. Николай Дмитриевич вновь углубляется в чтение.
Наступила ночь на двенадцатое августа. На дворе темень, хоть глаз выколи. Завывает злой ветер «афганец», заглушая своим диким посвистом журчание реки.
— Спи, мой тюльпанчик, спи, завтра к маме поедешь, — заботливо укрывая легким покрывалом Лолу, говорит Николай Дмитриевич.
— Оча![16] — сквозь сон произносит Лола и крепко засыпает.
Склонившись над столом, Николай Дмитриевич пишет при свете лампы письмо жене. Время от времени отрывается от бумаги, тихо напевает:
Ветер воет, гром грохочет,
Волны плещут к небесам,
Сокол борется с погодой,
Крылья мочит по волнам.
Написав письмо, Томин вышел на улицу: надо проверить посты да заодно занести письмо дневальному, завтра Новик увезет.
Злой «афганец» хлещет камешками в лицо… На черном небе ярко мерцают звезды. Здесь, в горах, они кажутся крупнее, ярче и ближе: поднимись на вершину и снимай их, как яблоки с деревьев, клади в карман.
— Ну как дела, орлы? По дому не соскучились? — спросил Томин у дневального и дежурного по штабу.
— Немножко. Ведь и вы, наверное, скучали сначала.
— Было и у меня. Попрошу вас, не забудьте завтра с Новиком это письмо отправить.
— Мне бы тоже надо написать письмо жене, да не знаю — кого попросить, — проговорил дневальный.
— Ну что же, напишу. Жену-то как звать?
— Устя.
— Устинья, наверное?
— Может, и так по городскому. Пишите, как лучше.
Примостившись на кирпичах, заменявших стул, Николай Дмитриевич начал писать под диктовку огрызком карандаша.
— Устенька, обо мне не беспокойся, я жив и здоров, скоро уже должен приехать домой, к тебе, дорогая, и тогда заживем на славу. Немного осталось жить в разлуке, к новому году наверное вернусь.
— Что еще писать?
— Напишите, всех детей целую и всем низко кланяюсь, и чтобы Устенька берегла себя, не поднимала тяжестей.
Запечатав конверт и написав адрес, Томин сделал пометку в записной книжке:
«Школы ликбеза организовать немедленно в каждом полку и кишлаках».
15В Самарканде Анна Ивановна жила в культурной музыкальной семье. Вечерами в доме устраивались настоящие концерты. На различных инструментах играли все члены семьи. Окруженная заботой Анна Ивановна все равно сильно тосковала.
Муж писал часто и в каждом письме сообщал радостные вести, но это не успокаивало. Дни и ночи она проводила в тревоге за него. Каждый день ждала провожатых, а получала письма, в которых Николай Дмитриевич советовал ей вернуться в Куртамыш.
Взбунтовалась Анна Ивановна.
Война давным-давно кончилась, а они должны жить в разлуке! Хорошее дело! Почти десять лет ждала она мужа, волновалась за его жизнь. Минутой пролетели несколько месяцев совместной жизни в Москве, снова разлука. Ну пусть там опасно, пусть нет удобств, зато они будут вместе, а вместе с милым и в шалаше рай.
И Анна Ивановна решилась.
Распростившись с гостеприимными хозяевами, она выехала в Куляб.
До города Карши ехала на поезде, от Карши до Душанбе в повозке. Осталось проехать сто пятьдесят верст верхом — и она у заветной цели.
Небольшой отряд красноармейцев вытянулся цепочкой. Каменистая тропа то спускается на дно ущелья, и тогда становится сумеречно, прохладно, то выползает на головокружительную высоту, петлей огибая отвесную скалу. Горный ветер обжигает лицо. Снежные зубчатые вершины как будто придвигаются.
И скалы, напоминающие своим очертанием то башни древних замков, то столбы, то купола церквей, и настороженная тишина, и парящие высоко в небе горные орлы — все это кажется сказочным, таинственным.
Анна Ивановна едет в середине цепочки, изредка оглядывается на молодую спутницу, жену медицинского фельдшера. Вера, ухватившись руками за луку седла, вздрагивает, зажмуривается при каждом шорохе скатившегося камушка, ожидая за ним горного обвала.
Анне Ивановне тоже страшно, но все же она старается держаться бодро и время от времени успокаивает Веру.
На полпути отряд красноармейцев и десять человек гражданских попали в засаду. Маленькую казарму внутри саманной ограды обложили басмачи.
Двое суток оборонялся гарнизон, двое суток развевался красный флаг на вышке казармы.
Перевязывая раны бойцам и ухаживая за ними, Анна Ивановна не сомкнула глаз. Вера, перепугавшаяся в первые минуты боя, мало-помалу преодолела страх, стала помогать Анне Ивановне.
На третьи сутки подошел отряд Новика, разогнал басмачей.
Узнав, что в гарнизоне находится жена комбрига, Новик представился и вручил ей письмо.
Муж писал, что здоров, настроение хорошее, просил выслать клюквенного экстракта, так как без него пошаливает желудок. Чтобы уберечься от малярии, советовал побольше есть фруктов и винограда, денег хватит, а часть, его зарплаты просил выслать Виктору Русяеву. (Виктор Русяев продолжал учиться, и Томин помогал ему ежемесячно.)
«Аннушка, — писал Николай Дмитриевич, — дай денег Новику, он купит мне топорик, пилку, стружок. Высылаю часы, их товарищ искупал в реке, отдай в ремонт и продай. Потом купим себе лучшие. Сегодня хотел варить варенье, да беда, забыл, что сначала варят, ягоды или сахар. Пришли рецепт, как варить варенье. О нашей природе, если она тебя интересует, спроси Новика, он все расскажет. Если бригада останется здесь на зиму, то подумаю, как тебя вытащить в Куляб. Подумай, может быть вернешься в Куртамыш? Целую тебя, твой Н. Т. 00-30. 12.7—24».
— Вот еще новое дело! — воскликнула Анна Ивановна. — Теперь уж возврата нет, — и она быстро начала собираться в дорогу.
За стеной Новик с кем-то приглушенно разговаривал, Анна Ивановна прислушалась.
