Богдан Сушинский - Граница безмолвия
— Почему?
— Потому что в следующий раз я приму вас в своей ставке только тогда, когда ваши войска возьмут Москву.
— Это будет очень скоро.
— Я не только старейшина, но и шаман из рода шаманов, — медленно перебирал тонкими желтыми пальцами четки Барс-Оркан. — Я спрашивал совета у духов. Они утверждают, что Москвы ваши войска не возьмут. Никогда.
Кротов и Энрих растерянно переглянулись. Такого поворота встречи они не предполагали.
— Ты слишком нагло ведешь себя, тунгус, — рванул кобуру Энрих, но в то же мгновение в руке Оркана, непонятно каким образом и откуда, появился револьвер. Это появление сопровождалось каким-то гортанным криком, после которого дверь распахнулась и на пришельцев уставились три ружейных ствола.
— Я же просил вас не горячиться, обер-лейтенант, — жестко остепенил германца Кротов. — И напоминаю, что вы все еще находитесь в моем подчинении. Откажетесь выполнять мои приказы — пристрелю без права на помилование. Вы своих людей тоже усмирите, поручик. — И, выждав, когда, повинуясь приказу вождя, охотники исчезли, закрыв за собой дверь, продолжил: — Люди вашего рода должны знать, что прилетали начальники из Тюмени, сотрудники НКВД. Только это. Иначе германским диверсантам придется истребить весь ваш род. Вы понимаете это, белый поручик Орканов?
Прежде чем ответить, Барс-Оркан спрятал наган куда-то под стол, с минуту молча теребил четки и только после этого по-тунгусски обратился к Бивню, который до сих пор не проронил ни слова и которого сам вождь предпочитал не замечать.
— Ты давно живешь за границей, тунгус?
— Давно. Тунгусы теперь по всему миру. Так уж сложилось.
— Из какой же части мира приехал ты?
— Из Норвегии. Но учился в Германии.
— Тебя привезли сюда, чтобы назначить ханом тунгусов после того, как германцы уберут меня?
— Все надеются, что вы станете служить германскому рейху и Белой России, — сдержанно объяснил Бивень, уходя от прямого ответа.
— Почему ты не говоришь, как подобает тунгусу: прямо и откровенно?
— «Прямо и откровенно» — еще не означает мудро. С тех пор как тунгусы оказались под властью русских, они уже не говорят прямо и откровенно. Они говорят так, как привык говорить ты, Барс-Оркан, — хитровато прищурился Бивень. — Покажи мне того, кто при Сталине смеет говорить прямо и откровенно. Даже здесь, в Сибири. И потом, старший здесь штабс-капитан, говори сним.
Вождь взял лежавшую на столе трубку, прикурил ее от зажженной в керосинке лучины и какое-то время молчаливо курил, размышляя над ситуацией, в которой оказался.
— …И все же я не стану поднимать тунгусский народ против русских, — молвил несостоявшийся хан тунгусов уже тогда, когда ни Кротов, ни обер-лейтенант не ожидали услышать от него какого-либо внятного ответа. — Германцы пришли к Москве, постоят, потеряют много своих воинов и уйдут. Причем очень скоро. Но германцев много, а тунгусов мало. Мы не можем терять много воинов, иначе потеряем весь народ. Германцы уйдут и никогда больше не вернутся, а русские останутся навсегда. И в России, и в Сибири. Так говорят духи умерших вождей тунгусов. Так говорит дух великого хана Кучума.
— Я верю только тем духам, — зло процедил Энрих, — на пророчества которых полагается вождь германцев, а не вождь тунгусов.
— Духи уже предали вашего вождя, господин обер-лейтенант. Только он об этом пока что не догадывается. Вещий знак об этом будет дан ему в битве под Москвой.
18
Первым по трапу сошел грузный, с бледновато-серым лицом полковник, левая височная часть которого была рассечена глубоким, почти смертельным шрамом.
— Вы начальник заставы? — еще издали обратился он к старшему по званию.
— Так точно. Старший лейтенант Загревский.
— Полковник Удальцов. Направлен штабом пограничного округа.
«Нет, шрам у него старый, — определил про себя Ордаш, присмотревшись к щеке полковника, оказавшегося как бы вполоборота к нему. — То ли в Гражданскую под саблю беляка подставился, то ли в Испании зацепило». И даже ощутил какое-то разочарование, поскольку ожидал увидеть первый шрам войны уже нынешней.
— Я понял так, — кивнул Загревский в сторону «Вайгача», — что вас атаковали немецкие самолеты?
— В чем нетрудно убедиться. Выяснить бы только, откуда они взялись? — с надеждой взглянул он на начальника заставы. — Вам ничего об этом не известно?
— Откуда берутся — не знаю. Однако видеть германский самолет над островом Фактория приходилось. Мыслю, что на одном из островов германцы умудрились создать тайную базу.
— Так, может, на этой вашей Фактории и создали?
— Под носом у погранзаставы? Это уж было бы слишком нагло.
— А нападать на нас за тысячи километров от фронта — не нагло? Однако же решились. Мы шли караваном. Два наших судна ушли на дно, один эсминец получил серьезные повреждения и отстал. Второй тоже, как видите…
— Уже заметили.
— Четверых убитых мы вчера предали морю. Однако на борту находятся трое раненых. Один из них, помощник капитана, тяжелый, боюсь, не довезем. Судовой фельдшер говорит, что нужна операция.
— Мой фельдшер скажет то же самое, — пожал плечами начальник заставы.
— Знаю. Мы связались с Салехардом, попросили перебросить по воздуху сюда, на заставу, хирурга.
— Из Салехарда?! — оживился Ордаш, подавшись в сторону полковника и начальника заставы, — Там есть хороший военный хирург доктор Атаева. Я слышал о ней. Нужно попросить, чтобы прислали именно её.
Полковник исподлобья взглянул на него и проворчал:
— Не по уставу мыслишь, старшина. Не то время, чтобы лекарей выбирать. Тут уж кого пришлют. Лишь бы скальпель в руке держать умел.
Не обратив никакого внимания на стоявших чуть позади начальника заставы младшего лейтенанта и старшины Ящука, он велел Загревскому сразу же провести его на заставу и немедленно построить личный состав.
— О том, что идет война, вы, конечно, и до нашего прибытия знали, — обронил он, поднимаясь вместе с начальником заставы на вершину возвышенности.
— Связи с Большой Землей у нас нет. Вышла из строя рация. Еще раньше — радиоприемник, питания нет.
— Знаю, вышла. Что и есть разгильдяйство безо всякого покая-ния, — резко произнес он, преподнося Загревскому слово «разгиль-дяйство» по слогам и с каким-то циничным отвращением.
— Официально никаких сведений не поступало, товарищ полковник. Однако от командира ледокола «Смелый», который проводил караван, шедший…
— Так вот, ситуация на фронтах крайне тяжелая, — не стал выслушивать его воспоминания и объяснения Удальцов. — Неожиданно тяжелая, и это тоже является разгильдяйством безо всякого покаяния. Но подробнее — перед строем. Транспорт у вас какой-нибудь есть?
— Старенькая полуторка, вышедшая из строя еще в начале зимы. Дорога вон, по серпантину, камнем выложена. Солдатам, правда толкать приходится, чтобы с последнего подъема не сорвалась, но все же. Водитель утверждает, что починить ей можно, да только детали нужны.
— На судне есть военный автомеханик и несколько ящиков запасных деталей. Не про вашу честь везли, понятное дело, тем не менее прикажу, чтобы помог. В вашем распоряжении сутки, чтобы перегрузить дрова, уголь, продовольствие и все прочее, что вам полагается. Через двое суток судно должно взять курс на восток.
— Но обычно оно стояло трое суток.
— Обычно оно приходило в мирное время, — сурово улыбнулся полковник, помня, очевидно, что шрам войны превращает его улыбку, а следовательно, и все лицо, в некое подобие суровой, воинственной маски. — Отсрочить выход может разве что прилет хирурга.
— Вряд ли мы за сутки успеем, особенно если не починим полуторку.
— В этот раз успеете, поскольку запасы урезаны до самых минимальных.
— Это невозможно, товарищ полковник. В этом году старых запасов у нас уже не осталось. — Об охотничьих припасах начальник заставы решил не распространяться, это была его командирская «заначка». — Позвольте напомнить, что в прошлые годы судно приходило в середине июля, поэтому у нас всегда оставались кое-какие припасы на черный день. Но теперь, после месячной задержки…
— Мне известно, когда обычно приходило к вам судно, и когда должен был пришвартоваться у вас «Вайгач». — Голос у полковника был скрипучим, как «голос» полуоторвавшегося от крыши листа старой жести. А еще он был хриплым и хронически простуженным.
К тому же говорил Удальцов слегка шепелявя. Старшине даже показалось, что челюсть у него вставная.
— Прошу прощения, конечно, — смутился Загревский, — но сами понимаете…
— Вам не за что извиняться. Вы еще не знаете главного. А главное заключается в том, — полковник на ходу резко повернулся к шедшему чуть позади него старшему лейтенанту и остановился, — что почти весь личный состав заставы уходит на корабле.
