Юрий Авдеенко - Этот маленький город
Нюра покачала головой:
— Не нравятся мне ваши прибаутки. Дранка у нас есть. И разговор требую серьезный.
— Ну если требуешь, тогда другой колер… Стропила у меня припасены. На рейки доски пустим. Маленько я имею, и Степан, вижу, таскает. Обойдемся. Гвозди постарайся достать. Сколько сможешь. Не хватит, будем из проволоки рубить. За это, конечно, особая предстоит плата. Да и качество не то…
— Понимаю…
— Человек я старый… Поднять вам крышу, — значит, свое здоровье ущемлять придется. Поэтому за одни бумажки работать не буду. Но так как вы соседи, возьму дешево. Положишь мне литр подсолнечного масла, килограмм сахара, два килограмма крупы, какой придется, но лучше гречки, консервов на твое усмотрение три банки, два куска мыла… И тыщу рублей денег.
— Тысячу рублей дадим, — ответила Нюра. — И литр подсолнечного масла. Сахару не будет, а только полкило мармелада яблочного. Консервов никаких. Но мыла жидкого.
— Черного? — спросила молчавшая до этого сноха.
— Черного… Мыла жидкого могу два литра. Крупы… Крупы могу три пачки перлового концентрата. По двести граммов в пачке. Но с солью и с маслом. Вот и все…
— Маловато, — сказал Красинин. — Стропила — это тяжесть. Ее на какую высоту поднять надо. Да еще поставить. Консервов мясных или рыбных следует.
— Не будет. — Нюра говорила деловито, как за стойкой буфета. — Горчицы пачку могу добавить и гвоздики.
— Зачем они?
— В хозяйстве пригодится.
Старик Красинин ничего не ответил. И молчал долго, складывая деньги в баул. Нюра терпеливо ждала. Сноха не поднимала глаз от штопки. Наконец, когда старик спрятал все деньги и защелкнул замок баула, Нюра не выдержала:
— Магарыч будет. Бутылка водки.
Может, она поспешила. Может, и нет. Только Красинин сказал:
— По рукам. Согласен.
— Дедушка, дранка у нас в доме лежит… Без присмотра. Не ровен час… Люди разные.
— Не беспокойтесь. Коли договорились, присмотрю.
— А стакан подсолнечного масла сейчас получить нельзя? — спросила сноха, пугливо взглянув на Красинина.
— Можно, — помявшись, ответила Нюра.
Сноха накинула шаль и пошла вслед за Степаном и Нюрой.
На улице по-прежнему было темно. Но звезды светили ярко. И ветер был вскормлен весной. Травой, почками. И кузнечики трещали далеко и близко. Высоко — на горе и внизу — у моря. Мир от этого треска, от этих запахов казался особенно большим, таинственным, необъятным.
3Старик Красинин никогда Степке не нравился. Не мог мальчишка испытывать теплого чувства к скупому человеку, который недолюбливал его и запрещал дружить с ним своему внуку, Степке не нравился взгляд Красинина, его улыбка, манера разговаривать — поучительная, с ехидцей. Однако нужно быть справедливым: Красинин оказался человеком слова и дела.
Уже на другой день, засучив рукава, он старательно обтесывал бревна, предназначенные для стропил. Его остро отточенный топор то взлетал, то опускался, описывал полукруг, яркий, как вспышка. Свежие щепки пахли рубленым деревом. И от этого запаха, солнца, стука немного кружилась голова и хотелось бегать и размахивать руками.
На радостях Степан провел Витьку в подвал. Показал ему прикрытый тряпками ящик со своими сокровищами: гранатой, патронами, ракетницей.
Ракетница потрясла Витьку: ей-ей! У него даже слюнки потекли. Он таращил глаза и не решался протянуть к ракетнице руку.
— Нравится? — спросил Степан.
Витька не в силах был произнести «да». Он только смотрел на Степана с тоскливой завистью. И шумно сопел.
— Что молчишь?
— С фронта привез?
— На фронте у меня настоящий пистолет был. Немецкий, марки «вальтер».
— Отобрали? — спросил Витька.
— Отобрали.
Степан вздохнул. Витька тоже вздохнул по-стариковски. И внезапно сказал:
— Подари мне свою ракетницу.
— Бери! Черт с тобой! — расщедрился Стенай.
Все-таки приятно принести человеку радость. В этом что-то от хорошего эгоизма: смотри я какой, для друга ничего не жалко!
Витька выбежал из подвала ошалелый.
— Пиф-паф! Пиф-паф!
Степан не успел еще и закрыть дверь, как Витька уже очутился за калиткой.
По улице, из города, шел Васька Соломко.
Витька крикнул:
— Застрелю!
Васька усмехнулся:
— Хорошая штука. Давай сменяемся?
— На что? — спросил Витька.
— На киноленту. «Боксеры» называется.
— Хи-трень-кий, — тонким голосом передразнил Витька Василия.
Но Соломко не обиделся. Сняв кепку, он вытер рукавом пот со лба и сел на землю, вытянув ноги. Степан тоже сел. Земля была теплая, и трава росла величиной с палец.
— Как житье-бытье, Степан? — спросил Васька.
— Дом ремонтируем, крышу ставим…
— Правильно, — нараспев ответил Васька. — Пра-а-вильно. Теперь можно… Теперь бомбить нас не станут. Теперь немецкие мальчики по ночам будут прятаться в убежище. И звать: «Ма-а-ма!»
— Война скоро кончится, Вася? — осторожно спросил Степан.
— Кончится война, кончится… Когда день длиннее станет и два раза трава сменится…
Глаза у Васьки потускнели, он вцепился пальцами в землю. И говорил, с трудом раскрывая рот, словно рот у него был деревянным.
— А потом… Уже без меня… Без меня… Е-е-еще битва будет. И спасутся те, кто станет лягушек есть.
На губах у Васьки появилась пена. Он опрокинулся на спину. И начал биться в припадке.
Ребята видели это не в первый раз, но все равно смотреть на Василия было тяжко…
— Что с парнем? — услышал Степан за спиной.
Шинель на шофере Жоре висела внакидку, в правой — здоровой — руке он держал тощий вещевой мешок.
— Припадошный он, — равнодушно ответил Витька.
— Жаль мальца, — вздохнул Жора.
— Как рука? Вылечили? — спросил Степан.
— Так точно.
— Опять на фронт?
— Нет. Подчистую. Инвалид третьей группы.
Он сбросил шинель. И Степан увидел, что левая рука его висит безвольно, точно галстук.
— За баранку нельзя?
— Да. Велели менять профессию.
— Это плохо.
— Чего же хорошего!
Приступ у Васьки закончился. И теперь он лежал неподвижно и дышал спокойно, точно спал.
— Минуту назад он предсказал, что после этой войны еще другая будет… Более страшная.
Жора устало пожал плечами.
— Всяко может быть… Бабка моя богомольная, помню, толковала, что вот таким, как он, — Жора кивком показал на Ваську, — в особые минуты просветление открывается… Но это по-народному. А со мной в госпитале научный сотрудник лежал. Вайсфельд — такая трудная у него фамилия. Он рассказывал, что мысли людские в пространстве носятся… Носятся, в общем…
— Как дождь? — спросил Витька.
— Не в жидком виде и не в твердом. А в невидимом. В голове у каждого есть какой-то аппарат, который улавливает мысли, подходящие к характеру человека, к его натуре. Но коли такой аппарат не в порядке, он принимает мысли несоответствующие. Допустим, Наполеона или Александра Невского. Тогда этого человека называют сумасшедшим.
— Брехня, — сказал Витька, чем сильно удивил Жору. — Сумасшедший — это чокнутый или с дерева упавший.
— Ты чей будешь, свистун? — спросил Жора.
— Красининых. А что?
— А то… Запомни: когда говорят старшие, слушай и помалкивай. Понятно?
— Не очень, — ответил Витька и на всякий случай отступил к калитке.
Но Жора не погнался за ним. Спросил:
— Люба дома?
— Нет, пропала без вести.
— Не разыгрывай, Степан. Я серьезно.
— Честное пионерское.
Что еще Степка мог сказать?
Жора потемнел лицом, брови насупились. Больно схватил парнишку за плечо.
— Говори…
— Она добровольно записалась в десантный отряд. Их увезли, сказывают, на Малую землю… С февраля ничего о ней не знаем…
Васька Соломко, лежавший до этого плашмя, сел. Удивленно осмотрелся. Потом встал. И ушел, не сказав ни слова. Солнце подталкивало его в лопатки и ложилось под ноги, как дорожка, на зеленую молодую траву. Васька ступал медленно, обутый в поношенные туфли со стоптанными каблуками, и держал кепку в руке.
Жора спросил:
— Здесь можно где-нибудь достать водки? У меня есть немного денег.
— Иди к нам в дом. А я сбегаю в буфет к Нюре. Она все может.
Жора отдал деньги, а Степка — ключ.
— Не бомбят? — сказал Жора.
— Давно уже не бомбили.
— А что еще нового?
— Дом ремонтируем. Красинин взялся крышу поставить.
4Думы, думы…
О чем в войну может думать женщина-солдатка, кормилица детей?
«Люба, Любочка! Первая ты моя!..
Ни один же человек на этом свете не помнит и не знает, как долго у тебя не прорезались зубки. А когда в год и два месяца заблестел один, маленький и прозрачный, как одуванчик, и ты радостно и гордо показывала на него пальчиком, я плакала, плакала отчаянно, потому что у соседских детей в этом возрасте было уже по шесть крепких молочных зубов…
