Михаил Водопьянов - Киреевы
Хорошо, предположим, он не решится умереть сейчас. Что же ждет его завтра? Опять идти на завод, тянуть рабочих, тянуться самому ради победы «великой Германии» над советской Россией. Теперь, когда исчезла надежда вернуть любовь Наташи, все стало бессмысленным и непосильным, а главное страшным. Страшно смотреть в глаза рабочим, страшно говорить с фашистами, страшно встречаться с ними…
За окном по-прежнему была непроглядная ночь. Сергей Александрович приподнял край занавески и тут же опустил ее.
Когда же наступит рассвет?
А впрочем, к чему? Ночью еще лучше. Он посмотрел на большой крючок, вбитый в стену. Здесь когда-то висели старинные бронзовые бра. Наташа попросила их снять.
«Надо что-то написать… Но кому? Наташе?.. Все равно до нее не дойдут последние его слова, Бринкен и Ауэ распечатают письмо к жене, будут издеваться».
— Как я ненавижу их! — прошептал Сергей Александрович. Он схватил большой лист ватмана и вывел огромными буквами:
«Подыхайте скорее, фашистские скоты!»
Чтобы офицеры не услышали шума его шагов, Глинский снял ботинки и в одних носках подкрался к их двери. Клей был свежий, крепкий.
«Не скоро отдерете», — злорадно подумал он, любуясь делом своих рук.
Вернувшись к себе, Сергей Александрович поспешно извлек из стола приготовленные для багажа крепкие веревки…
* * *— Как довез, Леня, наших дорогих гостей? — Кузьмич улыбался радостно, светло. Давно уж он так не улыбался.
— Все в порядке, товарищ комиссар, никаких происшествий не было, — отрапортовал Мохов. Он стоял окруженный товарищами в новенькой немецкой шинели, весь подтянутый, даже щеголеватый.
— Тебе, Ленька, не унтера, а офицера гитлеровского играть надо, — пошутил молодой партизан.
— Спасибо! — сердито блеснул глазами Леня.
— Ох, и не любит же парень фашистский мундир! — засмеялся другой партизан, — аж весь побелел, когда надевал.
Кузьмич помог сойти с повозки женщинам, доставленным на партизанскую заставу.
— Вот и свиделись, Наталья Николаевна! Милости прошу к нашему шалашу. И вашу подружку тоже.
Комиссар партизанского отряда внешне ничем не отличался от прежнего, так хорошо знакомого всему заводу Кузьмича. Все та же седая, аккуратно подстриженная клинышком бородка, такое же морщинистое, обветренное лицо. Разве вот взгляд стал посуровее… Одет был Кузьмич так, словно собрался с Николаем Николаевичем на охоту. На нем была старенькая серая кепка, защитного цвета ватная телогрейка и высокие болотные сапоги.
В первый же день пребывания в партизанском отряде Наташа и Тася услышали тяжелую весть. Один из партизан, вернувшийся из города, сообщил об аресте Павла Ивановича Зимина. Какой-то негодяй донес на старого балетмейстера.
Партизан стал свидетелем незабываемой картины. Навстречу ему конвойные вели в гестапо Павла Ивановича. Зимин шел с высоко поднятой головой и… улыбался.
— С такой улыбкой не выдают товарищей, все выдержит старик, — дрогнувшим голосом закончил свой рассказ партизан.
«Сколько горя, ужаса принесли враги…» — с отчаянием думала Наташа.
Позже стало известно, что Нина Огурейко успела скрыться.
В партизанском отряде беглянки почувствовали себя, словно в родной семье. И командиры и бойцы встретили их как долгожданных дорогих товарищей. Наташа и Тася в свою очередь стремились принести как можно больше пользы своим новым друзьям.
До того как они появились в отряде, больных и раненых партизан лечил доктор Федор Матвеевич Шумилин. Он был уже стар, его круглые плечи сутулились, голову покрывали редкие седые волосы. Внешность у доктора была ничем не примечательная, но те, кто близко сталкивались с Федором Матвеевичем, хорошо знали, какая у него большая, чудесная душа.
В село Михалковцы доктор Шумилин приехал прямо с университетской скамьи. Работал в земстве, а после революции остался заведовать районной больницей.
Еще земским врачом Федор Матвеевич приобрел любовь и уважение деревенской бедноты. Крестьяне прозвали Шумилина «наш доктор». Он не только лечил, а терпеливо разъяснял, как надо ухаживать за больным, и нередко за свой счет покупал необходимые лекарства.
Сейчас у него лечилось уже третье поколение жителей села и окрестных деревень.
Сколько горячих, благодарных слов выслушал на своем веку доктор Шумилин!
Когда в село Михалковцы явились фашисты, районные руководители, коммунисты, местная интеллигенция ушли в партизанский отряд. Федор Матвеевич был слишком стар. Ему уже минуло семьдесят шесть лет. Кроме того, не мог он в час испытаний оставить без медицинской помощи местное население, — тех матерей, дочерей и внуков, ради кого он прожил большую и ясную трудовую жизнь.
Шумилин продолжал лечить больных в селе и соседних деревнях. Оккупанты не мешали ему, — доктор, во-первых, был беспартийный, во-вторых, благодаря своему возрасту не внушал опасений.
Правда, вначале гестаповцы, частенько навещавшие Михалковцы, все же приглядывались к доктору Шумилину: нет ли у него каких-либо подозрительных связей. Ничего не обнаружив, они потеряли к нему всякий интерес.
Федор Матвеевич продолжал принимать больных у себя на квартире. Сам он навещал только тяжело больных, никогда не считаясь с тем, за сколько километров находится нуждающийся в его помощи. Везде — и в селе и в деревнях — у него были «крестницы», как он называл своих постоянных пациенток, «крестники» ушли на фронт или в партизанский отряд. Федор Матвеевич устраивал раненых или больных партизан в домах особо надежных «крестниц» и лечил их там до полного выздоровления. В редких случаях, когда была на то крайняя необходимость, доктор пробирался в партизанский отряд и оставался там на несколько дней. Его отсутствие в селе не вызывало подозрений — доктор всегда мог задержаться у тяжело больного в какой-нибудь дальней деревне.
Федор Матвеевич как раз находился в отряде, когда там появились Наташа и Тася. Им пришлось в тот же день приступить к своим обязанностям — вместе с доктором Шумилиным бороться за жизнь тяжело раненного бойца. Боец не приходил в сознание. Он был еще совсем юн. Светлые как лен пушистые волосы падали на горячий лоб.
— Надо обрить его — мешают волосы, — сказал Шумилин. За это дело взялась Тася.
— Смотри, Наташенька, совсем ребенок! — воскликнула она, когда снятые ножницами и бритвой льняные волосы легли на аккуратно подстеленную газету, а маленькая голая голова на тонкой шее откинулась на подушку.
— Проклятые звери! Убить такого… вырвалось у Наташи.
Тася припомнила детство, деда, старого и ласкового, с такими же не по возрасту живыми серыми глазами, как у доктора Шумилина. И ей и Наташе было хорошо в обществе умного и чуткого старика.
От Федора Матвеевича они узнали, что в деревне Заречье лежит Лидия Петровна Соколова, сестра Юрия Петровича. Прежде чем она попала туда, под охрану своих, советских людей, несчастную мучили в фашистском застенке, требовали признаться в связи с партизанами.
«Брат — известный летчик, наверно, не случайно осталась в городе», — предполагали гестаповцы. Убедившись, что Соколова не имеет никакого отношения к народным мстителям, они отправили истерзанную женщину на работы в Германию. Вместе с другими ее погрузили в теплушку. Дорогой на поезд напали партизаны и освободили всех насильно угоняемых советских женщин.
Лидия Петровна тяжело болела. Шумилин боялся за ее жизнь. Он не разрешил Наташе и Тасе повидать Соколову.
— Малейшее потрясение для нее смертельно опасно, — предупредил Федор Матвеевич. — Обождите немного, когда ей станет полегче.
— Да и не к чему рисковать и собой и Лидией Петровной, — добавил он. — Навещать в деревне небезопасно, там все наперечет, новый человек заметен.
С ним нельзя было не согласиться.
С первых же дней жизни в партизанском отряде Наташе и Тасе пришлось много работать. Участились партизанские вылазки, и число раненых увеличилось. Здесь находилось также большинство их прежних пациентов. Правда, всех тяжело больных уже отправили самолетом на Большую землю.
Но хотя времени для дум о своем личном оставалось совсем немного, Наташа сильно тосковала о сыне. Живя в оккупации, она смирилась с тем, что даже не имеет права мечтать о том, чтобы сын был вместе с ней, но сейчас, когда она попала к своим и ждала скорого прихода Советской Армии, а с ней и освобождения города, мысли о сыне приходили все чаще и чаще. Об этом знала только Тася. Девушка стала для Наташи самой близкой и дорогой младшей сестрой. И горе, и радость у них были общими. Тася беспокоилась о матери. Она узнала, что Дарья Петровна исчезла в тот же вечер, когда Виктор и капитан Ауэ приезжали с обыском на квартиру Лукиных.
Кузьмич успокоил Тасю:
