Рудель Ганс-Ульрих - Пилот "штуки"
Когда я объясняю ему, что заслужил этот орден в России, он покидает нас с заметным облегчением.
Днем меня часто посещают английские и американские офицеры разведки, в разной степени любознательные. Я вскоре понимаю, что мы придерживаемся противоположных взглядов. Это не удивительно, если принять в расчет, что я совершил почти все боевые вылеты на самолете, обладающем невысокой скоростью и мой опыт, следовательно, значительно отличается от опыта союзников, которые склонны преувеличивать значение каждого дополнительного километра в час, пусть даже просто как гарантии безопасности. Они никак не могут поверить, что я сделал больше 2500 боевых вылетов на таком медленном самолете. Они также совсем не заинтересованы в извлечении уроков из моего опыта, поскольку здесь нет никаких гарантий безопасности. Они хвастаются своими ракетами, о которых я уже знаю и которые могут выпускаться с самого быстрого самолета, им не нравится, когда я говорю, что точность этих ракет гораздо меньше по сравнению с моими пушками. Я не особенно возражаю против этих допросов, мои успехи не были достигнуты при помощи каких-либо технических секретов. Таким образом, наши разговоры — немногим больше, чем дискуссия об авиации и о только что закончившейся войне. Британцы не скрывают уважения к достижениям противника, их отношение построено на понятиях о спортивной честности, и мы это приветствуем. Каждый день в течении сорока пяти минут мы можем прогуливаться за колючей проволокой. Все остальное время мы читаем и строим планы, чем будем заниматься после войны.
Примерно через две недели нас посылают на север и интернируют в обычном американском лагере для военнопленных. В этом лагере много тысяч заключенных. Еды дают только самый минимум и некоторые из наших товарищей, которые находятся здесь уже какое-то время, ослабли от истощения. Моя культя доставляет мне неприятности, нужна новая операция. Начальник медицинской части лагеря отказывается сделать операцию на том основании, что я летал с одной ногой и ему совсем не интересно, что происходит с моей культей. Она вздута, воспалилась, я страдаю от острых болей. Лагерное начальство не могло бы придумать лучшей пропаганды среди тысяч немецких солдат в пользу их бывших офицеров. Многие наши охранники хорошо знают немецкий, они эмигрировали в Штаты после 1933 года и говорят по-немецки не хуже нас. У черных солдат добрый нрав и они предупредительны, за исключением тех случаев, когда они напиваются.
Через три недели меня, вместе с Ниерманом и большинством тяжелораненных переводят в Саутгемптон. Мы толпимся на борту грузового судна «Кайзер». Когда проходят сутки, а нам не приносят никакой еды, мы подозреваем, что так и будет продолжаться до самого Шербура, потому что американская команда собирается продать наши пайки на французском черном рынке. Группа ветеранов русского фронта, узнав об этом, вламывается в кладовую и берет распределение еды в свои руки. У моряков этого судна, которые узнают об этом рейде гораздо позже, вытягиваются лица.
Поездка из Шербура в наш новый лагерь неподалеку от Карентана не назовешь приятной, поскольку французское гражданское население приветствует даже тяжелораненых солдат градом камней. Нам не помогают воспоминания о том, какую действительно комфортабельную жизнь часто вели французские гражданские лица, находившиеся в Германии. Многие из них были достаточно благоразумны, чтобы приветствовать свою жизнь в комфорте в то время, когда мы сдерживали Советы на востоке. И те, кто сегодня бросает в нас камни, когда-нибудь очнутся.
Условия в новом лагере почти те же самые, что и в Англии. И здесь мне поначалу отказывают в операции. Неизвестно, когда меня отсюда выпустят, будут удерживать хотя бы из-за моего ранга. Однажды меня увозят на Шербурский аэродром и поначалу мне кажется, что меня передают иванам. Это будет нечто для Советов, заполучить фельдмаршала Шёрнера и меня в качестве приза за войну, выигранную на земле и в воздухе. Компас показывает 300 градусов, так что нас опять везут в Англию. Зачем? Мы приземляемся примерно в тридцати километрах от моря на Танжмерском аэродроме, где находится школа командного состава Королевских военно-воздушных сил. Здесь я узнаю, что моего перевода добился майор Бадер. Бадер — самый популярный летчик в RAF. Во время войны он был сбит и летал на протезах. Он узнал, что я был интернирован в Карентанском лагере. Он сам был военнопленным в Германии и предпринял несколько попыток к бегству. Он может рассказать истории, которые отличаются от выдумок злобных агитаторов, любыми средствами пытающихся заклеймить нас, немцев, как варваров.
* * *Это время, проведенное в Англии, стало настоящим лечением отдыхом после лагерей для военнопленных. Здесь я вновь открываю, что существует уважение к достижениям противника, рыцарство, которое естественным образом присуще каждому офицеру, состоящему на службе любой страны мира.
Бадер посылает меня в Лондон к человеку, который сделал ему протезы в надежде чтобы он сделал мне такие же. Я отклоняю это щедрое предложение, потому что не смогу оплатить заказ. Я потерял на востоке все и еще не знаю, что может случиться в будущем. В любом случае я не смогу вернуть ему долг в фунтах стерлингов. Майор Бадер почти оскорблен, когда я отказываюсь воспользоваться его добротой и беспокоюсь за оплату. Он привозит этого человека с собой и тот делает гипсовый слепок. Протезист возвращается через несколько дней и говорит мне, что культя, должно быть, вздута изнутри, поскольку она толще в конце, чем у основания, и прежде чем он сможет закончить изготовление протеза, необходимо провести операцию.
Через несколько дней от американцев приходит запрос относительно меня, потому что меня, оказывается, «одолжили» только на время и я должен быть возвращен на место. Мой отдых почти закончен.
Во время одного из последних дней в Танжмере, у меня состоялась многое разъясняющая дискуссия с курсантами RAF, которые учились в летной школе. Один из них, не англичанин, надеясь, без всякого сомнения, разъярить или унизить меня, спрашивает, что, по моему мнению, со мной могут сделать русские, если я вернусь в свои родные места в Силезии.
«Я полагаю, русские достаточно умны», отвечаю я, «чтобы воспользоваться моим опытом. В области борьбы с танками, которая неизбежна в любой новой войне, мои пояснения могут поставить противника русских в невыгодное положение. Я уничтожил более пятисот танков и, если предположить, что в течение нескольких следующих лет я должен буду подготовить пять или шесть сотен пилотов, каждый из которых уничтожит по крайней мере сотню танков, вы сами сможете догадаться, сколько танков должна будет выпустить промышленность противника чтобы возместить все эти потери».
Этот ответ порождает всеобщее удивление и меня взволнованно спрашивают, как это можно совместить с моим прошлым отношением к большевизму. До сих пор мне не позволяли сказать что-нибудь пренебрежительное про Россию — их союзника. Но сейчас мне говорят о массовых депортациях на восток и рассказывают о случаях изнасилования и жестокостей, о кровавом терроризме, с которым орды, нахлынувшие из азиатских степей мучают покоренные народы... Это нечто новое для меня, потому что раньше они тщательно избегали затрагивать эту тему, но сейчас их взгляды точно соответствуют нашим собственным, достаточно часто высказываемым мнениям, и выражены они в тех словах, которые часто скопированы из нашего лексикона. Командиры RAF, которые пилотировали Харрикейны на стороне русских под Мурманском, делятся своими воспоминаниями, они крайне резкие. Из всех наших сбитых почти никого не осталось в живых.
«И вы хотите работать на русских!», — восклицают они.
«Мне было очень интересно услышать ваше мнение о ваших союзниках», отвечаю я. «Конечно, я не сказал ни слова о том, что думаю об этом сам, я только ответил на вопрос, который вы мне задали».
О России в моем присутствии больше никто не упоминает.
Меня везут назад во французский лагерь, где я продолжаю находиться еще какое-то время. Усилия немецких врачей наконец-то венчаются успехом и меня переводят в госпиталь. За несколько дней до этого Ниермана отпускают в британской зоне. Он несколько раз упрашивал, чтобы его оставили со мной, но больше оттягивать это не удается. Через неделю после того, как я покидаю французский лагерь, я оказываюсь в санитарном поезде, который должен следовать в госпиталь в Старнбергерзее. В Аугсбурге наш поезд разворачивают и направляют в Фёрт. Здесь, после пребывания в военном госпитале, в апреле 1946 года мне удается добиться освобождения.
* * *Как один из миллионов солдат, которые выполнили свой долг и по воле провидения выжив в этой войне, я написал мои воспоминания о войне с СССР в которой германская молодежь и многие другие европейцы, убежденные в нашей правоте, отдали свои жизни. Эта книга не является ни прославлением войны, ни реабилитацией определенной группы людей и тех приказов, которые они отдавали. Пусть мой опыт один говорит голосом правды.
