Север Гансовский - Двадцать минут
— Миша, — вдруг сказал лейтенант. Он по имени не обращался к другу с той поры, как убило комроты. — Но ты понял, что иначе нельзя, ведь верно? — Его голос звучал горячо-горячо, обжигая. — Неправильно мы воюем — вот что! Ну, первый бой — батальон с фланга отошел, поэтому они нас разбили. А второй раз — я сейчас понял — я виноват. Конечно, у них силы превосходящие и танки. А мы что сделали? Три орудия выставили, окопались и даже землю выброшенную не замаскировали. Прямо желтый песок на черном. И бойцов я распределил по всему фронту обороны — один другого не видит. Ясно, что человек испугался, раз он в одиночку и не знает, что с другими делается. Но ведь я по уставу действовал, понимаешь. А сейчас решил, иначе надо… Ты о чем думаешь? Слушаешь меня? — Он хотел излить другу все, что накопилось за тяжкие дни одинокой командирской высоты.
— Слушаю, Лешка. Ты продолжай.
— Нет, ты скажи, о чем думал. Правильно я решил или нет?
— Я не об этом думал. Вообще, как это все так получилось: война и то, что люди такие разные? Ефремов, например.
— А что Ефремов?
— Так… Ну ты говори… Что ты еще хотел сказать?
Многое хотел сказать Леша Федоров, но уже остывал. И кроме того, почувствовал, что перед боем нельзя распускаться. Он вздохнул и огляделся.
— Ладно. Бой, в общем, покажет. — Он вынул из кармана сложенный листок. — Если… если меня убьют — одним словом, отдашь это письмо маме. Матери… Квартиру не забыл?
Но Миша отодвинул руку.
— А почему ты считаешь, что меня не убьют? Думаешь, я себя буду спасать?.. Тебе так кажется, потому что я в артиллерийское тогда с вами не подал?
Давняя это была обида — с тех дней, как два года тому назад чуть ли не полкласса подали в военные училища, а Мишу классный преподаватель уговорил, что место его в университете и что физики-теоретики не меньше будут нужны стране, чем артиллеристы. Долго Миша считал себя трусом, и долго совестно было ему смотреть на бравых курсантов — вчерашних одноклассников, лихо вальсирующих на школьных вечерах.
Но лейтенант не оценил глубины Мишиных страданий.
— Ты?.. Вот тоже скажешь! При чем тут это? Мы же все понимали, что раз у тебя способности такие… — Он вынул еще один сложенный листок. — Я ведь тоже к твоей маме зайду, к Валентине Сергеевне, если наоборот… А вот эту Вере занесешь, в третий подъезд в вашем доме. Если жив останешься.
— Верке Самсоновой? — Он помнил эту Верку еще с детского сада.
— Нет, — покачал головой Леша, — теперь уже не Самсоновой… а Федоровой.
Миша отступил с крайним удивлением. И сразу ему представилась другая Вера — высокая, с развитой фигурой, в модном жакетике, та, что в последнее время перед войной уж очень официально и независимо отвечала на его небрежные «Здорово, Верк».
— Понимаешь, — сказал лейтенант, — когда у нас переформировка была в Москве, мы с ней встретились и решили… Еще даже никто не знает — ни мать, ни ее родители. Последнее письмо от нее получил в конце сентября. Пишет, что на завод устроилась, мать ее в свою бригаду взяла. Так-то ведь они знакомы…
А Миша думал о том, как обогнал его друг, который всего на полгода был старше его, восемнадцатилетнего. Он прошептал:
— Значит, мы уже совсем-совсем взрослые?
Леша кивнул.
— Ну ладно. Проверь свою винтовку.
Он открыл дверь в подвал. Все занимались делом, только Ефремов стоял, мрачно уставившись в пол.
— Почему не чистите оружия, Ефремов?
Тот поднял на лейтенанта злые глаза.
— А чего ее чистить? Палка — она палка и есть. Отступать надо. Через два часа немцы танками всех перемелют, кровавая каша от нас останется. Надо идти на Синюхино.
— Повторяю, приказа отступать не будет. Понятно? — Лейтенант не повысил голоса.
— У немцев дивизия, а тут взвод. — Ефремов уже сорвался и почти кричал. — Что мы одни-то можем сделать?
Еще спокойнее лейтенант сказал:
— Я спрашиваю: приказ понятен?
В четыре ночи на Восточном фронте немецкий полковник, расположившийся в крестьянском деревянном доме, из которого были выгнаны хозяева (он даже не видел их в лицо), вызвал к себе командиров рот. Полковник поговорил с командирами недолго, они разошлись, а через десять минут ожила вся длинная деревенская улица, сплошь забитая техникой. Танкисты ломали заборы, сараи, пилили доски и бревна, разжигали костры под днищами своих машин, чтобы прогреть моторы. Слышались натянутые шутки, водители и стрелки подбадривали друг друга — то была нервная разрядка перед решающим походом в неожиданно затянувшейся, неожиданно жестокой и трудной войне в России. Некоторые рисовали себе в мыслях, что еще сегодня вечером пройдутся, посмеиваясь, по московским улицам, ловя испуганные взгляды жителей — женщин, девушек. Сам полковник через знакомого при штабе Клюге знал, что фюрер решил Москву разрушить. Войска должны были войти и выйти, окружив большевистскую столицу кольцом огня, никого не выпуская в течение нескольких месяцев, дожидаясь, пока от голода и болезней огромный город вымрет до единого человека.
Всю ночь майор Токарев из 210-й дивизии с ординарцем рыскали по деревням в направлении к шоссе на Москву. Надо было определить, где свои и до какого рубежа продвинулись немецкие танковые клинья. Двести десятая была измотана тяжелыми боями и тем, что приходилось гнаться за противником, обтекавшим ее с флангов, приходилось снова и снова с ходу подставлять себя под танковые удары, не давая врагу прорываться к востоку, задерживая его, сбивая общий стратегический план фашистского командования. Сейчас немцы опять обошли, оторвались, только весь день над обескровленными, поредевшими частями висели бомбардировщики. Майору опять предстояло разведать обстановку, собрать поблизости все боеспособное, найти позицию, где снова завязать сражение и преградить немцам путь.
Почти на исходе сил двое вышли к окраине городка. Ординарец показал на трубу, высунувшуюся из подвального окошка в кирпичном здании, откуда шел легкий дымок. И тут же они услышали оклик:
— Кто идет?
Они спустились к подвальной двери, открыли ее. Внутри горел телефонный провод и было человек двадцать бойцов с молоденьким лейтенантом. Казалось, будто здесь ведется какое-то обсуждение. Однако наметанный, опытный глаз майора сразу отметил, что это не та группа, что, отбившись от своих, бесцельно бродит. Народ был подтянутый, аккуратный. Ни обгорелых, сожженных у костра шинелей, ни опущенных на уши пилоток, ни грязных, заросших лиц. И все с оружием.
Мальчишка лейтенант глянул на майорские погоны, лицо его просветлело, он скомандовал:
— Встать! Смир-рно!
Майор, тяжело дыша, сдерживая себя, чтоб не прислониться к косяку, спросил хрипло:
— Что за часть?
— Вторая рота Сто шестидесятого отдельного пулеметно-артиллерийского батальона, товарищ майор. Докладывает лейтенант Федоров.
— Сколько боеспособных?
— Двадцать человек. Оружие: винтовки, пулемет, но без лент, гранат РГД тридцать пять штук, противотанковых пятнадцать.
Хорошо он отвечал. Четко, красиво чеканил, как на плацу в военном училище или в летних лагерях. Эта манера ответа на миг вернула майора к мирному времени, к приятным, легким с сегодняшней точки зрения заботам — воспитывать, учить сотни таких дюжих парней, сдерживая, направляя рвущуюся из них энергию и силу.
— Как здесь оказались?
Голос лейтенанта стал глуше:
— Противник нас выбил из Воскресенского, товарищ майор. Связь со своими потеряли. Решили занять позицию здесь.
— Так, — сказал майор. — Подчиняю вас себе. Четвертому полку Двести десятой дивизии. Вольно!.. Дайте карту, показывайте, где противник, где вы.
Быстро, четкими привычными движениями лейтенант выхватил из полевой сумки карту, расстелил на столе. И она тоже была в порядке, с должными нарисованными стрелочками и извилистыми линиями. Все больше нравился лейтенант майору и все больше напоминал ему сына, который на Южном фронте тоже вот так, быть может, отчитывался сейчас перед другим старшим начальником.
— Я разделил бойцов на две группы, товарищ майор, — докладывал лейтенант. — То есть разделяю. Вот здесь и здесь. Обе точки могут держаться самостоятельно. Противника ожидаем отсюда — его танковая часть заняла Березовку. Окопы и противотанковые щели мы нашли уже оборудованными.
— Связь между группами?
— Зрительная, товарищ майор.
Лейтенант отступил, снова стал в стойку «смирно», тревожно глядя на майора: одобрит или нет?
А майор, удивляясь, говорил себе, что парень-то стратег. В голову мальчишке пришло как раз то, о чем на опыте десятков боев и схваток этого тяжкого лета и еще более тяжкой осени размышляли командиры всех рангов — не распылять бойцов, держать компактными группами, не бояться оголить кусок обороны, если местность по фронту все равно простреливается, даже пропускать танки через свой порядок, отсекая их от пехоты и поражая машины врага с тыла. Майор смотрел на лейтенанта — юноша станет настоящим, большим военным, если, конечно, останется жив. Майор сглотнул, голос его, сорванный, осипший, которым приходилось перекрикивать и гул бомбовых разрывов, и панические возгласы слабых, и рев танковых двигателей, потеплел и смягчился.
