Герман Занадворов - Дневник расстрелянного
На берегу многоверстных болот, возле тинистой речки, мирный, тишайший жил городишко Оржица. Война не касалась его до 20 сентября. В этот день туда устремились конники, пехотинцы, батареи без орудий, батареи с орудиями, командиры без частей, части без командиров, штабы, артиллерийские парки, базы снабжения, походные мастерские, передвижные госпитали — десятки тысяч людей на тысячах машин и повозок. Их гнало одно властное желание — во что бы то ни стало прорваться к своим.
Они оттолкнули немецкие полки за реку на лесистые холмы. Саперы бросились в трясину наводить разрушенный мост. Легкие танки и броневички, поодиночке собранные сюда, шли на минометные и артиллерийские позиции. Их поддерживали зенитные орудия, заменившие гаубицы и полевые пушки. За ними шли в штыковые атаки наспех собранные батальоны: пехотинцы многих дивизий, кавалеристы, потерявшие коней, краснофлотцы днепровских мониторов, натянувшие на бескозырки боевые каски, шоферы, политруки, оружейники. Батальоны таяли под огнем автоматчиков. Командиры обходили машины и повозки, собирали новые. Вели в бой.
20 сентября не было времени раздумывать и пехотинцам, и танкистам последних уцелевших машин, и саперам, и генералу с перевязанной рукой, стоявшему посреди переправы.
Они спешили. Спешили даже раненые. Просили подтянуть повозки лазаретов поближе к переправе.
Бой перекатывался по болотам, по перелескам и полям. Приближалась ночь, назначенная для переправы. Многими дорогами — с севера, с запада, востока, юга — спешили к Оржице колонны свежих немецких частей.
Ночь приближалась. На грузовике, замаскированном в чаще пахучей конопли, посреди бочек и ящиков метался Павел. Рана на ноге вскрылась. Его била лихорадка. Он то просил холодной воды, то горячего чаю. Наташа обошла соседние машины. Не оказалось ни чаю, ни воды. Красноармейцы давно вычерпали ближние колодцы. Она раздобыла кружку свежей пшенной каши.
Павел ел кашу жадно, не чувствуя вкуса. Он приободрился, оглянулся. Багрово горел вокруг Оржицы горизонт. Он был одинаков и на западе, где только что село солнце, и на востоке, куда они рвались. Повсюду дымили пожары. Облака, дома, деревья, стены домов отсвечивали пламенно, грозно. Широкий штык автоматической винтовки в углу кузова казался острым, горячим языком пламени.
— Ну, что там? — спросил Павел Наташу.
— Говорят, все хорошо, — ответила девушка, — спите. Говорят, скоро начнется переправа.
Павел проснулся в тревоге. Он увидел то же раскаленное лезвие штыка.
— Должно быть, я спал мало, — подумал Павел, но тут же услышал голос сержанта:
— Который час?
И ответ из темноты:
— Начало третьего.
Голоса заглушались ударами близких разрывов, ответным залпом батареи. Над конопляником метались синие вспышки и мгновенные тени. Канонада ожесточалась.
В промежутках между залпами многократно повторенное дошло до Павла известие, заставившее его подняться:
— Переправа горит. Немцы получили подкрепление.
От машины к машине передавался приказ:
— Остаться одним шоферам, остальным в оборону.
Вокруг засуетились. Зазвенело оружие. Сержант вскочил на машину, протянул Павлу руку.
— До свиданья.
Павла будто подбросила какая-то мощная сила.
— Нет, не прощайтесь, я с вами.
Сержант удивленно запротестовал:
— Что вы, что вы! Вы ж нездоровы. Вы ж гражданский.
Павел оборвал протест:
— Бросьте. Я понимаю. Только где бы винтовку.
До него донесся торопливый шепот Наташи, упрашивавшей бойцов:
— Да уговорите же его, он совсем, совсем болен. Разве можно?
Павел вспылил.
— А вы при чем?
Он поспешно перетянулся ремнем, по примеру красноармейцев проверил затвор. Машина и согнувшаяся девушка возле нее остались позади в темной гуще конопли.
Капитан, принявший команду над наскоро организованным отрядом, на секунду остановился возле Павла.
— А вы откуда?
Прежде, чем Павел сообразил, что сказать, сержант ответил за него:
— Это с нашей машины. Политрук.
— А, политрук?
Капитан побежал дальше.
Павел почувствовал неожиданный прилив гордости. Теперь только не опозориться перед красноармейцами, перед этим сержантом. Ведь они уже который раз в бою. Он стоял, вытянувшись, сжимая винтовку. Сержант взял его за руку.
— Что задумались? Давайте покурим.
Они сели на подвернувшееся бревно. Пальцы сержанта нащупали бумажку в руке Павла, насыпали в нее махорку. Они курили, пряча цигарки меж ладоней. И хотя оба почти не говорили, Павел почувствовал, что приобрел нового верного товарища.
— Как вас зовут? — неожиданно спросил сержант.
— Павел.
— Меня Борис. Борис Кузнецов. Ты держись меня, а то в первый раз, знаешь…
— Подымайсь! — прокричали впереди.
Павел не успел ответить сержанту, он глубоко затянулся, раздавил пальцами окурок, вскочил.
Как и сотни других, Павел думал, что от его стойкости и смелости зависит судьба боя. Он думал, что силы собраны в кулак, что кто-то в Оржице разработал план отчаянного прорыва, рассчитал все, до последней гранаты. Надо только напрячься, немцы будут отброшены, путь свободен. Но где же эти немцы? Только б дорваться до них! Дорваться!
Ярость охватила всех вокруг, завладела Павлом. Каждый мускул набух бешенством, двигался стремительней его мысли. Он стрелял, сцепив зубы, словно вбивал пули прямо в немцев. Он бежал вперед. Удары ветвей, визг осколков только подбавляли злобы. Он бежал и, как все, кричал в лицо невидимому врагу. И крик этот был так же похож на «ура», как на завывание пущенного из пращи камня.
Только б дорваться! Дорваться! Дорваться!
Отряд пробирался беглым шагом. Миновали болота. Единым махом взбежали на пригорок. Их встретил огонь автоматов и пулеметов. Они с трудом поняли команду: «Назад». Отходили, отстреливаясь, злобно ругаясь.
Окопались в кукурузе. Все поспешно стреляли в темноту. Павел стрелял тоже. Трескотня автоматов становилась густой. И воздух свистел гуще. Тогда они получили приказ: «В атаку!». Огромными прыжками рвались вперед. В темноте раздвигался лес. Враг тоже будто раздвигался. Они догоняли только одиночных пехотинцев, валили их с ног. Откуда-то сбоку обрушились минометы, пришлось опять повернуть назад, к кукурузному полю. Непрерывные разрывы мин заставляли прижиматься к дну окопчиков. Бойцов осыпала земля, осколки, срезанные стебли.
— Наклони голову. Ниже. Ниже, — слышал Павел голос сержанта и втискивался в землю.
По цепи передавали:
— Диски. У кого есть диски?
— Гранаты. Дайте гранат!
За взрывом раздался стон. До Павла доносилось:
— Мать их так! Опять двоих ранило.
— Где артиллерия наша, чтоб ей подохнуть?!
Светало. Становились видны лужи впереди, вершины кустов, обернутых понизу туманом. Снова пришел приказ: «В атаку!». Они опять поднялись, бежали, еле видя друг друга в тумане. Снова их встречал сосредоточенный огонь, заставлял отступать к знакомым окопчикам.
Павел дрожал от злобы. Он не мог выместить ее на неуловимых врагах. Такая же злоба охватывала всех вокруг. Борис после второго отступления, падая рядом с Павлом на землю, раздраженно швырнул винтовку.
— Черт побери, эту пукалку. Куда с ней против автоматов?
Решимость, с которой бойцы пришли на линию обороны, постепенно покидала их. Они растеряли ее в бесплодных атаках, но больше за часы неподвижного лежания посреди кукурузного поля. Сомнение в плодотворности их усилий возникало у одних раньше, у других позже. Против них была машина. Они были людьми, возможно, смелыми, но все же людьми. У них были винтовки да гранаты без чехлов. Против них была выверенная, точная, боевая машина. Квадрат за квадратом перехватывала она минометами болота и поля вокруг переправы. Она откатывалась, когда красноармейцы рвались вперед, потом открывала все свои стволы, прошивала пулями каждый сантиметр воздуха над головой…
Патроны были на исходе. Их или забыли, или не могли поднести. Приказов больше не получали. Бой как будто отодвинулся в сторону, стали слышны частые разрывы позади, вероятно, в Оржице. Мокрые, усталые лежали бойцы перед затихшим лесом.
Неизвестно, как доходили вести. Их передавали друг другу.
— Слышали: переправу опять сожгли.
— Немцы сзади на Оржицу жмут.
Вести были одна другой тревожнее.
Хотя никто в отряде не знал точно обстановки, никто не знал, что отборные полки мотопехоты прибыли к немцам, что крупные танковые части атакуют Оржицу, что у своей артиллерии не хватает снарядов, что колонны, успевшие переправиться, погибли от огнеметов или попали в плен, хотя никто на передовой линии обороны этого не знал, — но древний инстинкт подсказывал каждому: его армия проигрывает сражение. От этого чувства нельзя было ни отмахнуться, ни отвлечься. Оно тревожило стойких, сбивало с толку уверенных, делало наглыми тайных врагов, а трусов трусливыми вдвойне.
