Цирил Космач - Весенний день
— Помню, помню… — громче проговорил я, решительно сдвинулся с места и направился к двери.
— Мама и теперь бы над ним посмеивалась, если бы была жива, — продолжала тетка, идя за мной следом. — И над тобой посмеивалась, потому что ты тоже любил покрасоваться в новом костюме. Помнишь, она как-то сказала отцу: «Ох, этот Малый весь в тебя пошел! Ты только глянь на него! Точно он барином родился!» Отец усмехнулся, а потом сказал: «Нанца, мы с тобой еще порадуемся, если окажется, что он не рожден быть слугой!» И он прав был! Разве нет?
Я молча переступил порог. Тетка следом за мной вошла в дом. В горнице было вымыто, выскоблено и прибрано, как перед большим праздником. Все четыре окна были открыты настежь, но, несмотря на это, в нос мне ударил запах керосина.
— А что, это не керосином ли пахнет? — спросил я.
— Им, ясное дело! — с довольным видом кивнула головой тетя. — Это я фисгармонию чистила и смазывала. Ты же знаешь, он сейчас же усядется за нее и будет пробовать, как она играет. Всегда он был к ней привязан, а в последние годы особенно. Как ни бывало трудно, он и подумать не мог, чтобы ее продать. А можешь мне поверить, действительно туго приходилось, если он ночью вставал и в самой что ни на есть темноте принимался играть. Впрочем, что я тебе рассказываю, ты и сам это помнишь! Коров пришлось продать, лиственницы с луговины, ни одного дуба и ни одного орехового дерева не осталось, а фисгармония уцелела. Я этого никак в толк не возьму. Сам знаешь, слуха-то у меня ни на грош.
Я кивнул головой и уставился на фисгармонию, стоявшую в глубине комнаты и сверкавшую лаком. Крышка была поднята. Белые и черные клавиши подрагивали, точно живые, и нетерпеливо ждали, чтобы их коснулась рука хозяина.
— А помнишь, — прервала молчание тетя, — как отец говаривал, что у некоторых людей и сердце без слуха?
— Помню…
— Он и обо мне так говорил, — медленно произнесла она. Отвела со лба свою непослушную прядь и бросила на меня быстрый взгляд.
— Этого я что-то не помню, — соврал я.
— Конечно, за пятнадцать лет ты много чего забыл, — махнула она рукой. — За эту войну столько грохоту было, что меня всю перетряхнуло. Надеюсь, что сердце у меня открылось и я теперь слышу…
— Надеюсь, — улыбнулся я ей.
Тетя развела руки в стороны и окинула взглядом комнату.
— Видишь, как я все приготовила! — похвасталась она. — Обо всем подумала.
— Вижу, — кивнул я.
Она весело улыбнулась. Но тут же в страхе открыла рот, схватилась обеими руками за голову, почти с ужасом посмотрела на меня и воскликнула:
— А ведь я забыла! Иисусе, болтаю с тобой, совсем как с чужим! А ты небось есть хочешь! И где ты будешь спать?
— Да я ведь и правда в некотором роде чужой, — натужно пошутил я. — Есть я не хочу, а спать буду в чулане, если моя старая кровать еще там.
— А как же, как же! Первым делом я тебе постелю, а потом приготовлю поесть! — решительно сказала тетя и метнулась из комнаты.
Я подошел к фисгармонии, поводил пальцами по холодным и немым клавишам и тихонько опустил крышку. Встал и прошелся по горнице. Похлопал расшатанные стулья по спинкам и любовно провел ладонью по гладкому столу, источенному червями. Потом постоял не двигаясь, чувствуя, как в меня по каплям вливается давний, нерушимый, прочный покой родного дома.
За спиной у меня что-то щелкнуло. Мое ухо тотчас определило источник шума. Я обернулся и посмотрел на старинные стенные часы, висевшие возле печи. Они надсадно захрипели, собираясь пробить. Висели они несколько косо, напоминая старушку, благожелательно наклонившую голову набок. При каждом ударе часы легонько сотрясались, но били чисто и громко. Облезлый круглый циферблат преданно глядел на меня и спокойно кивал, точно желая сказать: «Ты забыл обо мне?.. А я еще здесь, жив и еще отмеряю вам время…»
— Время… — пробормотал я и шагнул к часам. Обеими руками я бережно взялся за них и выровнял. Качание маятника тотчас замедлилось, и вскоре он совсем замер. В этот самый момент на лестнице раздались быстрые шаги, тетя распахнула дверь и с порога, задыхаясь, сказала:
— Нет, нет! Наклони их? Сердце у них сдает.
— Сердце сдает?..
— Конечно. Ведь им же сто лет!
— Сто лет… — повторил я, придал часам прежнее положение и качнул маятник.
— Вот так! — удовлетворенно сказала тетя, когда снова раздалось размеренное тиканье. — А теперь положи-ка свое ружье и идем на кухню, поешь!
Я положил свой ранец и автомат на скамью у печи и пошел на кухню. Тетя с головокружительной быстротой приготовила яичницу и поставила передо мной молоко. Есть мне не хотелось, но я ел, потому что тетя стояла рядом, с благоговением глядя на меня, точно я совершал некий важный обряд. Когда я отложил вилку, она снова засуетилась по кухне.
— Иисусе, ведь уже стемнело! — воскликнула она и устремилась за отцовским костюмом. Быстро убрала все со стола и приготовилась гладить. — Знаешь, я сегодня же его и отутюжу. И не только брюки, но и пиджак поглажу. Хоть и знаю, что завтра его еще не будет, а все-таки хорошо, если все будет готово.
— Конечно, хорошо, — кивнул я и поспешно направился в темные сени.
— Ты куда? — кинулась за мной тетя.
— Я устал, — пожаловался я. — Последнее время мы совсем мало спали.
— Вот старая дура, и как это я не сообразила, — хлопнула себя тетя по лбу. — Ясное дело, мало спали! Ложись, конечно! Ложись и спи!
— Иду…
Я поднялся по крутой скрипучей лестнице в свой чулан и лег. И в самом деле скоро заснул…
Тряхнув головой, я прижал ладони к лицу и крепко потер его, точно стараясь стереть воспоминания об этом первом часе, проведенном в родном доме.
В спальне заскрипела кровать. Тетя перевернулась с боку на бок, покашляла и несколько раз громко вздохнула.
«Бедняжка так разволновалась, что ей не спится», — подумал я. А потом сказал тихо, но решительно:
— Нет, нет! Пусть она проветривает отцовский костюм! Пусть гладит его и утюжит, пусть выносит на весенний ветер эту выцветшую черную надежду! Нет, я не скажу ей, что нашего отца она больше никогда не увидит!
«И ты тоже никогда не увидишь его!» — при этой мысли что-то сдавило мне горло.
— Да, никогда я его не увижу… — пробормотал я и закрыл глаза.
И в тот же миг я его увидел.
Я совершенно отчетливо увидел, как он шагает впереди меня, стряхивая топорищем снег с веток, нависших над тропинкой. Узенькая тропинка взбирается по крутому склону. Ночь довольно светлая, хотя валит густой снег. Тишина. Только Идрийца глухо шумит и снег скользит меж ветвей.
На опушке отец останавливается и неторопливо поворачивается ко мне.
— Мы пришли, — шепчет он. — Дальше ты пойдешь один. И как можно быстрей. До границы добрых пять часов ходу. А по такому снегу меньше чем за семь часов не доберешься. До полуночи карабинеры за тобой не придут. А ты к тому времени будешь над Церкном.
— Конечно, буду…
— На, возьми топор. Если тебя кто встретит, подумает, что ты лесоруб. И опираться на него можно вместо палки. О, топор всегда пригодится.
Я обеими руками опираюсь на топор и молчу.
— Ступай, — говорит отец и прижимается спиной к искривленному стволу старой сосны, чтобы дать мне дорогу.
Я чуть продвигаюсь по тропинке, а потом снова оборачиваюсь и останавливаюсь.
— Вот, возьми деньги, — говорит отец после паузы. — Тут пятьдесят лир. Все, что было в доме… Маловато, конечно, но запомни: с голоду помереть трудно. Кусок хлеба человек всегда добудет… Ты слушаешь меня?
— Слушаю…
Молчание. Только Идрийца глухо шумит и снег, крадучись, скользит меж ветвей.
— Ну, а теперь иди! — говорит отец и отыскивает мою руку. — Иди осторожно!.. И смотри мне, не сбейся с пути!..
— Да я же знаю дорогу, — шепчу я.
— Я хочу сказать, не сбейся с пути потом… позже… в жизни, как говорится.
— Нет, не собьюсь, — с трудом выдавливаю я.
— Знаю, что не собьешься, — говорит он и встряхивает мою руку. — Ну, кое-когда, может, и собьешься. Но это не так уж страшно. Тот, кому никогда не доведется ступить на кривую дорогу, так и не узнает, что был на прямой… Ты меня слушаешь?
— Слушаю…
Молчание. Только Идрийца глухо шумит и снег, крадучись, скользит меж ветвей.
— А ты уже думал, чем займешься в жизни? — шепчет отец так близко, что я чувствую его теплое дыхание.
Вопрос до того труден, что моя голова печально поникает.
— Вот так, с бухты-барахты и отправляешься по белу свету…
— Не бойся за меня… — медленно выговаривают мои губы.
— Я и не боюсь, — пожимает он мою руку. И после долгой паузы осторожно шепчет: — Писать-то будешь?
— Конечно, буду тебе писать, — быстро обещаю я.
— Не только мне! — возражает он. И вздыхает: — Эх, ты же знаешь, что я хочу сказать!..
