Владислав Бахревский - Голубые луга
Тяжкий для Феди был вопрос. Отца в армию брали, обучили военному делу, но по нездоровью вместо фронта отправили на восстановление освобожденных от врага брянских лесов. Отец создал лесхоз и вернулся домой. Так что не воевал отец. Воевал в семье брат матери, но и он был всего-навсего механиком в летном полку.
— Дядька Григорий у нас воюет, — Федя опустил голову, врать он не умел, — механиком.
— Самолетам хвосты заносит! — хмыкнул второй брат.
Федя кивнул.
— Без механиков тоже много не навоюешь, — сказал Яшка. — Самолет — машина сложная. Какую-нибудь гайку не закрутишь, без всякого немца гробанешься.
— Они иногда по два часа в сутки спят! — вскинулся Федя. — Дядя писал. И бомбят их.
— Ну, это уж известное дело! — вздохнул Яшка. — Что в нашем Старожилове? Какие такие военные объекты? А тоже — две бомбы бросил.
— Попало?
— Одна — в парк, одна — в ригу с сеном. Ригу разнесло, а сену чего сделается? Собрали да скормили скоту.
Яшка — мальчишка, ничем особенно не приметный. Белоголовый. Глаза не большие и не маленькие, синие. Просто синие. Ростом Яшка не выше других, плечами других не шире, пожалуй, узковат даже в плечах. Но Федя сразу понял: Яшка — не просто мальчишка. Ему, Феде, до Яшки далеко. Дружить с ним — большое дело, да не по Фединым силам. От Той Страны Яшка отмахнется, как от мухи.
— Ну что, ребя, пойдем обед варить? — спросил меньших братьев Яшка.
— А чего варить-то будем? — встрепенулся Ванечка.
— Ну, чего? Картох накопаем, луку надерем, сливянку сделаем.
— С конопляным маслом? — Ванечка облизнулся и с надеждой глядел брату в глаза.
— Ложку волью, до приезда матери надо тянуть.
Федя слушал разговор, и в горле у него щекотали зажатые накрепко девчоночьи слезы. «Значит, Яшка в доме совсем старший! Значит, он и варит, и корову доит, и меньшим болячки лечит!»
— А где ваша мама? — спросил Федя.
— Муки добыть поехала. Перед войной отец два отреза купил: себе на костюм, а ей на платье. Поехала выменивать. У нас прошлый год неурожайный был, залило дождями. Нынче получше, да ведь в колхозе за палочки работают, сам знаешь.
Федя знал, слышал. Старшие говорили: колхозникам на трудодень дают мало или совсем ничего не дают.
— Этот год перетерпим, — сказал Яшка, — а там войне конец. Это уж — точно. На ихней земле воюем. А ихняя земля не больно велика. Я по карте глядел… Да ничего! Картошка есть, молоко есть. Без хлеба, конечно, не ахти как сытно…
«Надо принести Яшке муки!» — решил Федя. У них в ларе целых два мешка. Если взять не очень много, бабка Вера не заметит.
— А корову ты сам доишь? — спросил Федя.
— Наполдни когда хожу. Бабы помогают, и вечером соседка приходит, выдаивает, чтоб корова не попортилась, а утром — дою. Дело не больно хитрое, силенок только не очень хватает.
— И ты встаешь корову в стадо выгонять? Не просыпаешь?
— Встаю. Куда ж денешься?
Ребята обсохли, натянули трусы. Федя испугался: познакомился с такими ребятами — и вот надо расставаться, а он даже не знает их фамилии.
— Увидимся сто раз! — успокоил Яшка. — У меня год пропущенный. С тобой в одном классе буду, в третьем. Наш дом возле военкомата. Тесовая крыша и труба побеленная.
— Ныряловы мы, — сказал с гордостью младший.
— Никогда такой фамилии не слышал, — признался Федя.
— У нас в роду все Ныряловы, — Яшка, небось, и сам не заметил, что нос у него в небеса уперся. Мигнул Яшка братьям, те снова трусишки скинули, подпрыгнули, разбежались, хлопнули ладонями по белым задам и — под воду. Да ведь как нырнули! На другой берег Истьи. Один молодший не донырнул. На середине выскочил и скорей-скорей назад, по-собачьи. Старшие ребята его нагнали, помогли доплыть.
— Я дальше боюсь нырять! — признался молодший. — Назад не доплыву.
4Евгения Анатольевна вышивала на пяльцах. Ее семейство так часто меняло место жительства, что она привыкла устраивать жилье за час-другой. Шифоньеров и диванов они не нажили, а нажили дубовый стол, никелированную кровать да патефон. Еще было два сундука: большой — Федино ложе и маленький — ложе Феликса.
Был дощатый ящик. Его ставили на бок — ложе бабки Веры. Тетя Люся и Милка спали на полу, зато на перине. Вот и вся мебель. Из движимого владели они коровой Красавкой, телушкой Жданкой и четырьмя овцами. Тремя безымянными, а четвертая была с именем. Ее звали Кормилица. Она всякий раз приносила по три ягненка.
Библиотека помещалась в ящике для пластинок — Федином портфеле.
Евгения Анатольевна о том, богата она или бедна, не задумывалась. О богатстве ли думать, когда целые города стали — прах и дым. А Федя почитал себя богатым. У него был отец. У него была еда. У него даже сапоги были, а на зиму валенки и шуба из овчины…
Стол посредине, кровать за перегородкой, сундуки в углах, бабкин ящик — за печкой. Все было на местах, и Евгения Анатольевна вышивала.
Бабка Вера на дворе колола сухое полено на лучину, самовар собиралась ставить.
Федя покрутился возле матери, нашел «портфель», выложил книги. Даже теперь, когда торопился, когда задумал дело тайное, Федя подержал в руках каждый томик. Это все были его друзья: «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Остров сокровищ», «Робинзон Крузо», «Детство Никиты», «Русские народные сказки», «Синдбад-мореход», «Кавказский пленник» Льва Толстого, два тома о боях финской войны, номер журнала «Мурзилка», где было написано про Александра Македонского, и два тома «Войны и мира». «Войну и мир» Федя не читал из уважения. Отец говорил, что эта книга равных себе не знает, книга книг.
— По школе соскучился? — удивилась мама.
— Соскучился.
— Дай про войну посмотреть! — прибежал Феликс.
— Смотри! — Федя был добрый сегодня.
Он подхватил ящик-«портфель», выскользнул в темные сенцы, осмотрелся. Бабка Вера все еще щипала лучину. Федя метнулся к ларю, открыл, развязал мешок с мукой и ящиком-«портфелем» черпанул сколько мог. Было Феде видно: бабка Вера перестала колоть полено и теперь собирала лучину, значит, через минуту-другую пойдет сенями. Федя черпанул другой стороной «портфеля», по неловкости хлопнул крышкой ларя, чуть голову себе не защемил и — наутек. На улице он спрятался за забором. Бабка Вера выглянула-таки из дверей, вытянула, как гусак, шею, зашептала что-то, скрылась и тотчас опять выглянула. Федя знал про все бабкины хитрости и не попался.
Яшка муке обрадовался, но сразу спросил:
— Спер?
— Я — взял, — сказал Федя.
— Значит, спер, а ворованное как же принять? Ворованное принять нельзя.
— Но ведь это же наша мука! — крикнул Федя.
— Ты пойди матери своей скажи или отцу, кого меньше боишься. Если не прикажут вернуть, мы муку, конечно, возьмем. Я хоть лепешек ребятам напеку. Мука ржаная, без дрожжей хлеба не испечь, а лепешки получатся. Спасибо тебе, Федька, только ты уж пойди спросись. А боишься — возьми обратно. Тут ведь такое дело: один раз пощадишь себя, хапнешь, что плохо лежит, и во второй раз рука потянется. Мы, Федя, голодно живем. Оттого и нельзя нам чужого брать. Вмиг избалуешься.
Федя решительно высыпал муку на голый стол.
— Я скажу матери, что взял муку. Понял? Пойду и скажу.
Он пустился домой бегом и, чтобы не передумать, не струсить, — сразу к матери. Она все еще вышивала.
— Мама, я взял муки для Яшкиных детей. У них совсем-совсем нет хлеба.
Евгения Анатольевна работы не отложила.
— Расскажи, не горячись.
Федя рассказал.
— Можете прибить меня, но за мукой я не пойду.
— Бабке Вере не говори и обещай мне без спросу больше ничего не брать.
— Обещаю.
Федя ждал еще каких-то слов, но мама занималась своим делом. Он постоял и поплелся во двор.
5Во дворе Милка и Феликс «пекли» из песка пышки-лепешки.
— Давай крепость построим! — предложил Федя.
Тотчас объявилась бабка Вера.
— Оставь детей в покое!
Федя погрозил Милке кулаком и выскочил на улицу. На улице ни души. Пошел на пустырь, за огород Цуры. И здесь — никого. Сел под кустом бузины. Потом лег. Заглянул в траву — ни солдатика, ни муравья.
Лег на спину: облака на небе вялые, плоские. Вот уж скучно так скучно. И тут Федя увидал идущую через пустырь к Цуриному дому с вязанкой веников красивую женщину. Она была точь-в-точь Царевна-лягушка из Фединой книги русских сказок.
Шла, откинув голову, полузакрыв черными ресницами глаза, белолицая, розовогубая, высокая, с черной короной уложенных на голове кос.
— Прасковья! — раздался хриплый голос Горбунова, и тотчас Горбунов захихикал.
Женщина медленно, так тяжелые ворота отворяют, разлепила ресницы. Федя увидал глаза Царевны-лягушки. Глаза были черные. Они блеснули долгим огнем в сторону Горбунова — тот стоял, облокотившись на Цурин забор, — и погасли. Прям-таки погасли.
