Иван Папуловский - А жизнь одна...
— Верно сказано. Верно. Только гимн болоту я вычитал у Межирова, кажется, точно не помню…
Саша помолчал, рассматривая снимки, потом начал подтрунивать над собой:
— Ты бы видел, как огорчился я, что эта молодежная компания с Айваром во главе нарушила мое одиночество на берегу Нарвского моря. Ну как же — помешали старому человеку предаваться воспоминаниям о его боевой юности, мечтать о близкой встрече с сыном друга! Не хотел дожидаться его возвращения в Ригу — поехал искать… а тут какие-то юнцы вторглись в мои пределы. Правда, местечко-то я выбрал уютное — мимо не пройдешь, не проедешь. Не подал виду, что недоволен… И вот о чем теперь думаю. Все-таки напрасно мы иногда сторонимся нашей молодежи. Они, конечно, другие, чем были мы в их годы. Так и время другое. Развитой социализм построили, сплошная высокая грамотность, эрудиция. Ловлю себя на том, что боюсь сплоховать перед ними, перед их знаниями, перед их прямолинейностью. А вот заговорил вчера — обыкновенные хорошие ребята, без комплексов, сын Роби уже в институте преподает, а девушка и два других парня перешли на третий курс, планируют в будущем году поехать со стройотрядом в Тюменскую область — возводить нефтегазовые предприятия. Там болот побольше нашего, а не пугаются ребята, не пугаются, понимаешь?..
Нет, не изменили моего друга Заречного минувшие четыре десятилетия. Даже интонация сохранилась: «Не пугаются, понимаешь?..» Когда отделение автоматчиков Роби Тислера разместилось на оставшихся двух «тридцатьчетверках» нашего взвода — там, под Синявином, Саша подошел к моему открытому водительскому люку:
— Ты видел? По-хозяйски как уселись! Понимаешь?
Он всегда, сколько я помню, восхищался автоматчиками-десантниками, располагавшимися перед боем на броне наших танков. Ведь гитлеровцы откроют ураганный огонь по танкам из всех видов оружия, мы, танкисты, все-таки за толстой броней, а стрелки открыты любой шальной пуле, любому осколку. В этом Заречный усматривал даже какую-то несправедливость. Пока командир роты автоматчиков однажды, услышав его, не сказал:
— Э, танкист, ты за нас не переживай. Чуть что — мы уже на земле, окопчик сварганим, а ты пока развернешься на виду у всего света, под огнем пушек и минометов… Хорошо, если успеешь выскочить из горящей машины.
И то верно. Многие, особенно раненые и контуженые, не успевали. Это нам с Сашей повезло, мы под Чудовом успели и под Синявином тоже. И похоронки на нас обоих еще в сорок втором дома получили, а мы по сей день скрипим, ветеранами войны считаемся, каждый год девятого мая в именинниках ходим.
Узнав, что перед ними старый солдат Великой Отечественной, да еще боевой друг Роби Тислера, ребята сразу как-то помягчели, сбросили с себя браваду, заговорили нормальным языком. И тон задавала девушка — Регина. Задорная, пытливая, она показалась Заречному душой этой маленькой компании. Хотя лидерство Айвара Тислера не подвергалось сомнению: он — преподаватель, они — студенты.
Регина больше всех расспрашивала Заречного о бытовых деталях войны — в каких условиях спали, чем кормили в окружении, как жили на войне женщины. Айвар даже засмеялся:
— В свое время мою маму она замучила этими расспросами. Как будто сама на войну собирается.
— А что? — сверкнула глазами Регина. — Ведь еще неизвестно…
Я чувствовал, какой глубокий след в душе друга оставила встреча с молодыми ребятами у Нарвского моря. Словно отвечая на мои невысказанные мысли, Саша вдруг продекламировал:
Поколение это люблю,
Не видавшее черной пучины,
И на том себя часто ловлю,
Что здесь личные скрыты причины.
С удовольствием помню всегда,
Что оно от рождения сыто,
И, однажды явившись сюда,
Не прошло сквозь военное сито…
— Да… — оборвал он на полуслове цитирование из Ваншенкина — нашего с ним любимого поэта-фронтовика. — Все-таки не всех обошла чаша сия. Парни, выполнявшие интернациональный долг… Молодцы, не подкачали! Впрочем, только мы можем сказать о себе: «Откуда мы? Мы вышли из войны. В дыму за нами стелется дорога…» Расма и Роби так могли сказать. Это совсем другое!.. Когда-то мы завидовали героям гражданской войны, играли в Буденного и Ворошилова. Сегодняшние дети не играют в Жукова и Рокоссовского — я не видел этого. Но хорошо, что и они готовы к действию, готовы к подвигу. На том стоим!
Заречный опять начал перебирать свежие фотографии, пока я не усадил его на место, понимая, что он преднамеренно растягивает свой рассказ о нашем бывшем десантнике и его жене, что не без причины его пронзительные карие глаза затуманились, повлажнели.
— Ты представляешь, каково было Расме узнать, что она не спасла раненых, только отсрочила гибель по крайней мере половины из них, — усевшись снова в кресло перед остывающим кофе, сказал Саша. — Погиб Левачев, погибли многие другие. И жалели, что не подорвали себя, как те, в последней землянке. И все-таки, благодаря смелому поступку Расмы, остановившей расправу, многих оставшихся в живых судьба вознаградила. Окрепнув, они боролись, бежали из концлагерей, вливались в европейское Сопротивление, примыкали к партизанам, прошли через тысячи испытаний и остались людьми. Расму и ее подруг отбили партизаны где-то в Белоруссии. Целый вагон отправлявшихся в Германию советских женщин. Но Расма была тяжело ранена — пуля прошла через легкое, ее удалось самолетом эвакуировать на Большую землю, а Валя и Люда остались у партизан — и больше про них никто ничего не слышал…
Заречный опять заволновался, встал, заходил по комнате. Остановился передо мной, долго молчал. Мне давно хотелось спросить его, живы ли Расма и Роби сегодня, но Саша сейчас был с ними там, на войне, и я не смел помешать ему. Меня с детства научили слушать не только себя…
Да, Расма всю жизнь вскакивала по ночам, вдруг услышав голос снайпера Левачева: «Что ж, попробуй, сестрица». И тут же — голос эсэсовца, пытавшего ее в концлагере: «А ну — подставляй свои нежные пальчики!» Он загонял жертве под ногти тонкие иголки и требовал «признаний». Боль от этих иголок помнилась даже во сне. Расма начинала стонать, и внимательный, добрый Роби тотчас просыпался, успокаивал жену.
Она жарко дышала ему в ухо:
— Ведь за нами пришел трехтонный ЗИС, снаряд разбил его прямым попаданием… и мы не смогли отправить раненых в тыл… не успели… И те бойцы, которые наткнулись на наши землянки, — они сами еле держались на ногах.
Расма затихала, потом изменившимся голосом горячо продолжала:
— Как они просили: «Сестренки, через час здесь будут фашисты, уходите с нами!..» Понимаешь, они плакали, уговаривая нас с Валей и Людой. И наши раненые тоже просили: «Уходите, сестрички!..» Но разве мы могли?!
— Успокойся, Расма, дорогая, ты не могла поступить иначе. Не могла! Ты честно прошла войну. А я… а я обязан тебе жизнью, счастьем, сыном!..
Они встретились на Карельском перешейке, в сорок четвертом. В нескольких километрах от Выборга взвод «тридцатьчетверок» с десантом на броне выскочил на открытое поле, тянувшееся вдоль шоссе, и ринулся к замаскированным на опушке леса вражеским минометам, мешавшим продвижению нашей пехоты. Один танк был подбит посередине поля прямым попаданием крупнокалиберного снаряда, два проскочили, сняли фашистскую батарею. Автоматчики Роби Тислера, а он в звании лейтенанта командовал в том бою взводом, соскочили с машин, прочесывая мелкорослый ельник, выкуривая фашистов из землянок и траншей. В какой-то момент Роби почувствовал, что у него с плеча срывается узкий ремешок командирского планшета — он на ходу подхватил его, побежал дальше. Уже в госпитале разглядел, что ремешок был перебит пулей. Помнит, хотел перепрыгнуть окопчик, вырытый в бровке возле болота, и прыгнул в беспамятство. Он не успел почувствовать удара в голову, перед ним внезапно погас белый свет, исчезли звуки стрельбы, скрежет танков. Исчезло все. Военфельдшер, старший лейтенант Расма Барда, видела, как он падал, но ей под ноги шлепнулась мина, к счастью, неразорвавшаяся, и на миг девушка забыла про длинноногого лейтенанта-блондина, давно маячившего перед ее глазами. Бой откатился, Расма взглянула в ту сторону, где прыгал лейтенант, не увидела никого и хотела бежать дальше. Земля, усеянная прошлогодними листьями и иголками, дымилась, за ельником слышался разноголосый рокот удалявшегося сражения. Словно подернутое слезами, из облаков выходило опечаленное, кроваво-красное солнце. Запах сгоревшего тола, горького дыма раздирал нос и легкие. «Но где же этот длинноногий блондин?» — вдруг забеспокоилась Расма.
Пули засвистели над головой, но девушка успела нырнуть в тот окопчик — прямо на обмякшее тело лейтенанта.
Это была ее удача, ее судьба. Гитлеровский офицер, стрелявший по ней и ранивший Роби, сидел в десятке метров от них. В голове Расмы лихорадочно билась мысль: увидят ли наши, хоть кто-нибудь? И вдруг она задела рукой гранату-лимонку, висевшую на поясе сраженного лейтенанта. Еще на Калининском фронте, до второго ранения, бойцы научили ее бросать гранаты, — и Расма решительно сняла «лимонку» с широкого офицерского ремня раненого. Ребристая поверхность гранаты показалась ей теплой. Она осторожно вытащила проволочную чеку взрывателя и легким, но довольно сильным броском выкинула гранату из окопчика, в сторону стрелявшего по ней фашистского офицера. Короткий вскрик там, где раздался взрыв, отозвался в душе радостью: значит, достала!
