Лев Славин - Арденнские страсти
Штольберг мрачно слушал. Он видел, что пес вышел на след. Но его взорвал этот канцелярски-деловитый говорок Биттнера, эта бездушная машинообразность поведения. И Штольберг заорал:
– Опомнитесь! Что за чушь вы несете?
Биттнер удовлетворенно улыбнулся. Видимо, это и было его целью – вышибить Штольберга из равновесия и сгоряча заставить его проговориться.
И Штольберг это понял. Но ему было наплевать. В нем заговорила самолюбивая спортивная злость. Неужели этот чопорный кобель переиграет его? Он уже не думал о том страшном, что ему, быть может, грозит. Он чувствовал одно: волю к победе в этой игре. Он заставил себя улыбнуться.
– Я вижу, старик, вы глубоко разочарованы: не удается упечь меня в кутузку!
Биттнер покачал головой с некоторой грустью.
– Мера пресечения, – сказал он, – тут другая.
– Какая? – не удержался Штольберг.
Биттнер сказал тихо:
– Эшафот.
– Эшафот?
– Да. Отсечение головы. – Помолчав, он добавил: – И это еще лучший исход. – Он закурил сигарету, искоса глянул на Штольберга и продолжал: – Представьте себе полутемное помещение с голыми стенами на первом этаже берлинской тюрьмы Плетцензее. В потолок ввинчены крюки, на них петли-удавки. Процесс повешения рассчитан так, что происходит медленное удушение – минут пять. Конечно, обезглавливание лучше.
Он не спускал глаз со Штольберга.
Тот снова засмеялся и сказал:
– Это очень мило с вашей стороны – предлагать мне такой богатый выбор. – Потом уже серьезно: – Знаете, Биттнер, а наш друг Цшоке совершенно прав: вы действительно, как прирожденный юморист, откалываете свои остроты с ледяным видом. Манера классного остряка! Правда, у вас, я сказал бы, несколько макабрический стиль.
Досада впервые промелькнула на лице Биттнера. То ли ему надоело, что его считают юмористом и к тому серьезному, что он говорит, относятся как к каким-то клоунским выходкам. То ли он заподозрил, что над ним просто потешаются. Он нырнул в гору папок, извлек оттуда бумагу и протянул ее Штольбергу:
– Читайте.
– Что это?
– Протокол казни.
Штольберг забыл согнать с лица улыбку. Так она, покуда он читал протокол, и сохранялась на его лице, подобно тому как сброшенная одежда сохраняет форму тела.
В левом углу бумаги штамп: «Народный трибунал». Прочтя эти два слова, Штольберг с трудом сдержал волнение. Так вот чем Биттнер его стращает! Обычный суд, который выносил приговоры тоже под давлением нацистских органов, начал казаться властям слишком медлительным, слишком приверженным к соблюдению юридических норм. Народный трибунал – он был создан для рассмотрения дел о государственных преступлениях – отмел все эти процессуальные тонкости. Здесь было упрощенное судопроизводство. А мера наказания одна: смерть.
Народный трибунал
Каторжная тюрьма
Плетцензее Кенигсдам, 7
Телефон 356231
ПРОТОКОЛисполнение смертного приговора над Юлиусом Леберомза государственную измену в боевой обстановкеПрисутствовали:
Главный прокурор нар. трибунала… Лауст
Инспектор тюремной канцелярии… А. Бауэр
Тюремный врач Э. Кнотцер
В 21 ч. 05 м. приговоренный в кандалах был введен конвоирами в смертную камеру. Здесь уже находился палач Реттгер и три его подручных.
Штольберг отер пот со лба.
Было произведено установление идентичности личности приговоренного. После чего были оголены шея и плечи приговоренного.
На шею его была опущена петля.
Совершив повешение, палач доложил о его успешности.
Процедура заняла восемь с половиной минут.
Старший советник военного суда (подпись)
Инспектор тюремной канцелярии (подпись)
Тюремный врач (подпись)
Палач (подпись)
– Вы улыбаетесь? – Биттнер не скрывал раздражения.
– А я представил себе, – сказал Штольберг, – как эти смертники, выдвинув голову из петли, кроют своих палачей.
Биттнер искоса посмотрел на Штольберга, как бы проверяя, в самом ли деле он глуп или придуривается из тактических соображений.
– Это предусмотрено, – сказал он холодно. – Чтобы смертники перед казнью молчали, им заливают рот гипсом.
Штольберг напрягся, чтобы сдержать дрожь.
– И вы при этом присутствовали? – спросил он. – Но, по-видимому, не в качестве приговоренного, судя по тому, что ваша голова, если мне не изменяет зрение, у вас на плечах.
Штольберг говорил длинными витиеватыми фразами, чтобы дать себе время опомниться. Он не хотел, чтобы Биттнер увидел, что в него прокрался страх.
– Я там не был, – сухо сказал Биттнер, – мне рассказали.
«Врет, был, – подумал Штольцберг. – Он маленький, подленький человечек. И откуда Германия выгребла их в таком количестве? Самое ужасное в том, что всегда находится именно столько палачей, сколько им нужно. А Гете один, Эйнштейн один…»
– Вот вы упомянули, капитан, – сказал Биттнер, взяв протокол из рук Штольберга и аккуратно укладывая его в папку. – Вот вы упомянули, что ящики обвязывали веревками.
– Я этого не говорил!
Он подумал: «Ловит»… И весь напрягся внутренне, готовясь к отпору.
– Разве не говорили? – сказал Биттнер, нисколько не смутившись. – Так все-таки обвязывали?
– Не знаю. Это ведь не на мне лежало. Мое дело транспорт. А упаковка – это дело отправителя.
– Так, так…
Биттнер забарабанил пальцами по столу.
Уже не было ни лирики, ни солдатского братства. А были охотник и дичь. Ну, пока она еще не поймана. Она ускользает. Внезапно Биттнер спросил:
– Вы были членом НСДАП? [7]
– Да.
– И даже штурмовиком?
– Да.
– Но потом сделали шаг влево и вышли из партии?
– Не совсем так.
– То есть?
«Чем короче я говорю, тем лучше», – подумал Штольберг и сказал:
– Меня исключили.
Биттнер оживился:
– За что?
– За связь с расово неполноценной женщиной.
Биттнер ничего не сказал. Он снова извлек из папки какую-то бумагу и углубился в чтение.
Штольберг в это время думал: «Он все знает. Он ловит меня: совру или нет? Все данные обо мне перед ним. Я должен во что бы то ни стало произвести на него впечатление искреннего малого. Главного-то он все-таки, по-видимому, не знает. А вдруг знает? – Штольберг лихорадочно соображал: – Уж не шофер ли меня выдал? Не может быть, Ганс – верный парень. Но ведь только он и мог выдать. Может быть, его пытали…» Подняв голову, Штольберг увидел, что Биттнер за ним наблюдает. «Неужели у меня озабоченное лицо?»
– Значит, – медленно сказал Биттнер, – не помните?
Штольберг уже не помнил, чего он не помнит.
– Слушайте, Биттнер, – сказал он устало, – вы представляете себе, сколько ящиков во время войны я перевез?
– Безусловно, – вежливо согласился Биттнер, – но…
Он замолчал, закурил сигарету. По-видимому, эта пауза ему нужна – пусть Штольберг томится в ожидании. От этого слабеют духом.
– Но, – продолжал он, пустив в воздух из округленного рта колечко дыма, – но из всего этого неисчислимого множества ящиков нас интересует только один: тот, в котором сидела Ядзя. – Он вынул из папки бумагу и помахал ею в воздухе: – А об этом документике вы не забыли?
Штольберг сразу узнал этот позорный «документик». Как и другие военнослужащие на Восточном фронте, он был вынужден подписать его:
«Я поставлен командованием в известность, что в случае моего перехода на сторону русских весь мой род – отец, мать, жена, дети и внуки будут расстреляны».
Штольберг пожал плечами, сделав равнодушное лицо.
– То есть вы хотите сказать, – тотчас подхватил Биттнер, не сводя с него тяжелого взгляда, – что Ядзя-с-косичками не русская, а полька? Но ведь это пустая отговорка.
Штольберг молчал. Он устало подумал: «Признаться, что ли?»
Биттнер добавил:
– Или, может быть, это был не единственный случай? Может быть, это был способ освобождения польских партизан?
Штольберг искренне удивился. Мысль о том, что партизаны почем зря разъезжали по стране в бисквитных и табачных ящиках, показалась Штольбергу до того забавной, что он рассмеялся. «Да нет, ничего не знает, ловит… Знал бы, так не тянул бы с допросом… А может быть, знает, но ему нужно мое собственное признание. Для полного успеха. Это будет его заслугой». Биттнер устало потянулся. «Он тоже устал, как и я, – подумал Штольберг, – а может быть, это иезуитский следовательский приемчик. Будем настороже».
Биттнер протяжно зевнул и сказал, преодолевая зевоту:
– В общем, картина ясна. Да, вот еще вопросик, так сказать, для полноты впечатления: можно ли забраться в ящики так, чтобы вы не заметили?
«Отчего же, можно», – хотел было сказать Штольберг, потому что этот вопрос был как бы протянутая рука помощи. Допустим, что Ядзя пробралась в ящик где-то в хвосте колонны, она ведь длинная, а Штольберг не заметил – и все! И делу конец. Но тут же мгновенно он сдержал готовое сорваться с языка «отчего же, можно». Ибо это было бы почти равносильно признанию. Да! Это ловушка! Капкан! Пробралась незаметно? Допустим. А вышла как?…
