Добрица Чосич - Солнце далеко
Партизаны спали, укрывшись гунями и куртками, тесно прижавшись друг к другу. Винтовки лежали у них между ног. То тот, то другой иногда просыпался и начинал возиться. Дрожа от холода, человек сворачивался в клубок, стараясь стать как можно меньше, таким маленьким, чтобы спрятаться в тепле, подмышкой товарища. Слышалось тяжелое неровное дыхание. Раненые стонали и бредили во сне. Воняло испарениями, сырой одеждой и обувью, овечьим навозом. Павле смотрел на спящих бойцов и думал: «Дышат… Холодно им, а через несколько дней, может и завтра, многим уже никогда больше не будет холодно».
Комиссар закусил губу. По его лицу прошла судорога.
Красноватый отсвет огня дрожал, танцуя на темной одежде, играя на оружии, освещая ветхую обувь. Павле переводил взгляд с одного на другого, узнавал своих партизан.
«Может быть, этот? Он труслив, такие чаще всего почему-то погибают. Ушел в партизаны из шестого класса, в коротких штанишках и белых резиновых тапочках. Принес ржавый тесак, сохранившийся с первой мировой войны, и до сих пор не расстается с ним. Сбросил «шестерку» с гимназической фуражки и нашил пятиконечную звезду с серпом и молотом».
«…А вот этот — нет! Хитер и дерзок. Всегда возмущается, если после полуночи приходится стоять в карауле. Часто ссорится с Вуком. Я наказал его — десять дней без патронов. Истек ли срок? Надо утром сказать, чтобы ему дали патроны, черт его побери! Да он еще и босой! Вон, голая пятка торчит. Трет ее рукой, замерзла».
«…Этот бедняга погибнет. Неловок. Всегда колонна из-за него останавливается…»
«…И вот этот погибнет. Лезет вперед. В каждом селе у него девушка. Врет им, бродяга, что студент, а на самом деле портной».
«…И этот вот тоже!»
Павле замер, испугавшись собственных мыслей. Если верить его необъяснимому предчувствию, выходило, что погибнет вся рота.
«Что делать? И как они сами-то считают: кто прав — Уча или я?» — подумал он и начал снова испытывать каждого.
«Да. Это — Никола. Он на моей стороне. Он рабочий и старый коммунист. Мне следовало бы обратить больше внимания на его духовный рост».
«…И Джурдже за меня. Куда Никола, туда и он. Они точно близнецы. Будь Джурдже более серьезным, я мог бы принять его в партию».
«…Станко? Никогда не знаешь, что он думает…»
«Этот слатинец [10] не уйдет из своих мест».
«А этот — за Учу!»
Долго проверял комиссар спавшую роту, мысленно советуясь с ней. И в конце концов ему показалось, что большинство на его стороне. С души его спала тяжесть. Он решил, что любой ценой должен осуществить свой план, что он не имеет права больше колебаться. Им овладела спокойная уверенность.
Сзади кто-то закашлялся и встал. Павле обернулся и увидел Евту, шестидесятилетнего партизана, самого старого в отряде. До войны он был пастухом, батраком, погонщиком, угольщиком на Ястребце, где знал каждое дерево и родник, каждую тропинку. Когда немцы заняли страну, он купил винтовку и ушел в горы. Позднее он присоединился к отряду, стал партизаном и самым надежным проводником.
— Почему не спишь, товарищ Евта? — спросил его Павле.
— Смотрю на тебя и вижу: мучит тебя что-то. Вот что я хочу сказать тебе, товарищ комиссар. Солдат гибнет не от пушки, а от неосторожности и от глупой своей головы. Знай это! Это уже третья моя война, дай бог, чтобы последняя, — говорил Евта, садясь рядом с Павле.
Комиссар ответил не сразу. Он задумался, стараясь проникнуть в затаенный смысл этих слов.
— Откуда у тебя ракия [11], — почувствовав запах, удивленно и строго спросил Павле.
— Эх, и зла же… Во фляге немного, для ран. Ношу на всякий случай… На войне кусок чистой тряпки и водка могут солдату жизнь спасти.
«Деморализованы… немецкая листовка… нерешительность партийной ячейки… А теперь — водка. От страха пьет», — подумал Павле.
Беззубый Евта навязчиво угощал его табаком и, захмелев, шептал что-то в желтую щетку своих усов.
Павле было тяжело. Он не знал, стоит ли упрекать старика, и сидел, не находя нужных слов и боясь, что вот-вот вспылит и выругается, но он изо всех сил старался сдержаться, уважая героическую старость. Наконец комиссар встал, собираясь выйти, но партизан схватил его за рукав и прошептал:
— Постой-ка, ты, наверно, есть хочешь. У меня в сумке кусок копченого мяса и водка во фляге. Грызут тебя заботы, едят вши, от мороза кровь стынет. Тяжелая твоя жизнь…
Евта начал копаться в своей сумке. Он часто втихомолку угощал из нее командира и комиссара. Весной он варил грибной суп, который любил Уча, и потихоньку приносил ему; и когда Уча делился с другими, Евта сердился и клялся, что никогда больше не даст ему даже сливы.
Павле не ел весь день, но он отказался, отговариваясь тем, что не голоден.
— Ты, может, думаешь, я предлагаю потому, что ты комиссар? — сердито и обиженно спросил Евта.
— Нет, мне и в голову это не приходило. Просто не хочу, — ответил Павле и направился к выходу. Следом за ним вышел и Евта.
— Мне нужно с тобой поговорить, — доверительно начал он, взяв Павле за рукав. — Товарищ Павле, что же с нами будет, скажи, ради бога? Не спится мне, каждая косточка болит. Всю ночь не сплю, как колдун какой-то. Остервенели, окаянные. Эх, задушат бандиты Сербию! Все на нас пошли. Тут тебе и каски, и шубары, и пилотки! [12] Ты ведь знаешь, что с нами будет? Я вижу, ты что-то придумал. Скажи мне, что? Я буду молчать, как пень, ей-богу…
Павле вздрогнул и, положив руку на плечо Евты, молча простоял несколько минут. Потом он пространно разъяснил ему положение, убеждая, что отряд и с этим кризисом справится. Павле рассказал ему еще о новостях с Восточного фронта, которые он сам придумал вечером. Однако спросить старика, хочет ли он оставить Ястребац, Павле не решился.
Комиссар говорил долго. Евта молча слушал. И по этому молчанию Павле понял, что старик не удовлетворен его объяснениями и не верит в них. Простившись с Евтой, комиссар ощутил еще большую тяжесть. Идти в штаб ему не хотелось. И чтобы найти хоть какое-нибудь занятие, он отправился проверять посты.
Занялась заря. Ветер стих. Из села у подножья гор доносилось хриплое пение петухов. В часовом на опушке леса Павле узнал Малишу, который шмыгал от холода носом, переминаясь с ноги на ногу. Услышав за спиной шаги, Малиша обернулся и равнодушно сказал:
— Недавно стреляли у Расины [13]…
— Пусть, — ответил комиссар.
Над ними с криком пролетели дикие гуси. Павле и Малиша посмотрели друг на друга. В темноте было трудно различить выражение их глаз, но каждый понял мысли товарища. Несколько минут они стояли, не говоря ни слова.
— Товарищ Павле, куда эти гуси летят? — тихо спросил Малиша.
— Туда…
— А куда?..
— Далеко. За море. Я расскажу тебе об этом в другой раз.
— Если бы у нас были крылья, и мы бы куда-нибудь улетели, — вслух подумал Малиша.
— А куда бы ты полетел, Машо?
— Куда-нибудь…
Павле направился к штабу.
У дверей стояла партизанка Бояна и что-то писала на них мелом.
— Что это, товарищ, ты делаешь? — спросил Павле, удивленный ее присутствием.
— Да вот… Новый год сегодня.
— Новый год?! — Павле, взволнованный, подошел поближе и с трудом прочитал: «Счастливого 1943 года!»
И подумав, что она написала это только для Учи, он, не сказав ни слова, вошел в хижину.
5
Этой ночью в отряде никто не мог спать спокойно. Предчувствия, страх и сомнения гнали прочь сон. Только командиру Вуку не спалось совсем по другой причине. Дней десять назад, после долгого перерыва, он получил наконец через связного письмо от жены. Крупным почерком, пропуская не только буквы, но и целые слова, она писала, загибая вниз строки, на вырванном из детской тетради листке:
«Дорогой мой Милош! Связной не приходит, а я пишу тебе каждую ночь и оставляю письма в условленном месте. Кладу на рассвете, а вечером забираю их и читаю. Четники совсем остервенели, все время грозят, так и съели бы меня, если бы могли. Я смеюсь им в лицо, назло, чтобы не думали, убийцы, будто я их боюсь. Пусть знают, что я — твоя Бранка. При Чеде я боюсь поминать о тебе. Он не понимает еще и может как-нибудь проговориться соседям или ребятам. Вчера он спрашивает меня: «А почему, мама, меня зовут партизанчик?» Он растет, каждый день спрашивает о чем-нибудь новом. Я обманываю его, а он хоть и малыш, а все понимает. Если бы ты видел, как он подрос. Будет такой же высокий, как ты. И когда сердится, тоже сверкает глазами, как ты. Горячая кровь, весь в тебя. И мизинец на ноге кривой, как у тебя. Без Чеды я бы жить не могла. Смотрю на него и все думаю: таким и ты был. И целую его, и щекочу, пока он не зайдется от смеха.
Говорят, по радио передавали, что война будет еще долго. Правда ли это, Мишо? Что же я буду делать без тебя, счастье мое? Не могу быть столько лет одна. Не могу быть без тебя, не могу, хоть убей. У меня сердце разрывается от тоски, я хожу, как в тумане. Днем я занята, забываюсь немного, а проклятой ночью все терзаюсь. Словно тяжесть какая-то у меня на груди, так меня давит, так меня душит. И такие холода стоят сейчас, а где ты — бог знает! Не знаю, получил ли ты носки? Мишо, почему ты не птица и не можешь прилететь, счастье мое? Я бы задушила тебя от радости, я не знаю, что бы я сделала! Каждую ночь подступает что-то ко мне, я лежу и плачу. Только ты не сердись. Некому мне рассказать обо всем. Да неужели ты не мог бы прийти хоть на один вечер?! Я не видела тебя больше года. Товарищи уж обошлись бы как-нибудь без тебя. Если нет времени написать мне, передай что-нибудь через связного. О домашних делах я не буду писать. Только ты не беспокойся о них нисколько.
