Петр Смычагин - Граница за Берлином
— Балигуру на круг, Балигуру!
— Правильно! Ему командир благодарность объявил.
— Правильно! Давай, Семен, покажи, как в Белоруссии пляшут! На радостях легко пляшется…
Лицо Горобского вдруг исказилось от боли и потемнело. Он сильно согнулся, схватился за колено и, прыгая на правой ноге, выскочил из строя.
— Вот черт, думал, что заживает, а она опять за свое… Грошев, ведите колонну. Я дождусь повозку.
Горобский передал мне планшет с картой маршрута.
В круг вышел старшина, среднего роста, коренастый, лет двадцати пяти.
Он сделал знак музыканту, и тот быстро перебросил пальцы, выполняя заказ танцора. Балигура степенно прошелся по кругу, на ходу подобрал черные волосы под шлем и, словно нехотя, присел раз, другой…
Мы уже прошли этот веселый круг, когда до слуха донесся грудной голос кого-то из зрителей и дружные хлопки в ладоши в такт музыке.
Гоп, куме, не журися,
Туды, сюды повернися…
— Эх, расходится! — не выдержал кто-то из наших солдат, когда колонна отошла от веселого круга танкистов.
С вершины холма открывался вид на небольшую зеленую долину. Над ней клубился пар, он закрывал верхушки сосен на склоне другого холма, через который лежал наш путь.
В лощине встретилась развилка дорог. Я открыл планшет с картой Горобского, чтобы сверить маршрут. Красная линия на карте, обозначавшая наш путь, змейкой тянулась через горы, извивалась вокруг горных вершин и, выбежав из сплошных лесов, круто поворачивала на север. Конец ее упирался в демаркационную линию как раз в том месте, где снова начинался лес.
Часам к пяти мы были у цели. Здесь выяснилось, что основа моста цела и довольно прочна, чтобы выдержать нашу технику. Нам только надо было положить настил, материала было достаточно.
У высокого штабеля заготовленного леса застучали топоры, завизжали пилы. Мост восстанавливался очень быстро. Когда оставалось совсем немного до окончания работ, капитан Горобский, подозвав меня, сказал:
— Нужно отправить связного к командиру с донесением об исправности моста. Вот донесение… Я пойду к лесорубам.
— Фролов, ко мне! — окликнул я особенно уставшего солдата.
Выслушав задание, он принял донесение и неуверенно пошел к лошадям. Однако по мере приближения к ним шаги его замедлялись. Не дойдя до ближнего коня, остановился.
— Товарищ лейтенант, а они н-не того… не лягаются?
— А уж это вы у них спросите.
— Товарищ лейтенант, разрешите мне, — вмешался Карпов, — его не то что конь — курица залягает. Это же скульптор!
— Да, если можно, — просительным тоном говорил Фролов, возвращаясь к нам, — лучше я буду носить бревна, только бы не эта прогулка верхом.
— А вы что, действительно скульптор?
— Нет, он шутит, — застенчиво сказал Фролов. — Я только готовился стать скульптором… А на лошадях мне никогда не приходилось ездить.
— Карпов, берите донесение и быстро — в дорогу.
Этот энергичный парень вызывал к себе уважение тем, что умел делать все необходимое в солдатской жизни. В сырую полночь на привале никто не догадается раньше него разжечь костер. Надо ли сплести мат, или ушить гимнастерку, или старшине потребовалось сделать лишнюю полку в каптерке — всегда звали Карпова, и он выполнял все, как знакомое дело.
Не успели мы с Фроловым дойти до места рубки леса, а Карпов уже мелькнул между сосен на вершине холма, прильнув грудью к рыжей гриве коня.
Весь настил на мосту был уже уложен и сооружались перила. Забив последний костыль, Таранчик вышел на середину моста и, почесывая затылок, с усмешкой произнес:
— Эх, а красной ленты не захватили, чтоб натянуть ее для открытия моста.
— Сойдет и без ленты, — ответил ему Земельный, — лишь бы никто из-за твоей работы не провалился.
— Э-ге, хлопче, когда б ты видал тот костыль, что я сейчас вбил, то такой бы глупой мысли в тебе не было. А теперь, хлопцы, пока наши сюда дотопают, мы еще успеем «прижать Михея».
«Прижать Михея» на языке Таранчика означало: поспать.
Отдыхать солдаты разместились на мосту: здесь было суше, чем на траве или на земле. Все дружно закурили, притихли. Каждый ушел в свои думы. Умытый лес стоял тихо и торжественно. Тучи разошлись, но и солнце зашло за горизонт. В мокрой одежде становилось довольно свежо. Под нами, глубоко в ущелье, слышалось однообразное журчание ручья.
— А что, хлопцы, — вдруг громко сказал Таранчик. Он сидел на перилах моста, держа «козью ножку», рассчитанную по меньшей мере на полчаса. — А что, хлопцы, когда бы хоть с полземли… да нет, лучше уж со всей земли взять бы да собрать всех людей, великих и малых, мужского и женского пола, да все б то — в одну купу? — Таранчик умолк, сосредоточенно потянул из «ножки» дым и состроил глуповато-серьезную мину.
— Тогда б что? — в тон спросил Колесник.
Таранчик задумчиво глянул куда-то в верхушки сосен и продолжал:
— А получилась бы велика-превелика людина. — Он сделал значительную паузу. Все молчали. — Да собрать бы все горы и горки, велики и малы — да в одну купу…
— Тогда б что? — вторил Колесник.
— Тогда б получился великий-превеликий бугор. Вот что! Да собрать бы все реки и речки, моря и океаны, озера и ручьи — да в одну купу…
— Ну?
— Вот и «ну». Получилась бы велика-превелика лужа! — Он поскреб в затылке и продолжал без тени улыбки. — А еще, хлопцы, собрать бы все леса и лесочки, все дерева, велики и малы — да в одну купу…
— Ну?
— Что «ну»? Получилась бы велика-превелика палка! Во!
— Да зачем тебе собирать все это?
— А вот зачем. Послать бы ту велику людину да на тот великий бугор, да дать бы той людине в руки ту велику палку. Ка-ак бы размахнулась та велика людина да ка-ак гекнула бы по той великой луже!
— Тогда что?
Тут Таранчик откинул голову назад, закатил глаза и закончил:
— Эх, бы и… б-булькнуло!!
Над ущельем покатился дружный солдатский смех, а рассказчик, сидя на перилах, спокойно пускал колечки дыма в вечернюю синеву.
— Так это он все собирал… с целого света… чтоб… один раз добре булькнуло! — еле выговорил от смеха Митя Колесник, ухватившись за живот.
И уж не слышно журчания ручья, не видно грусти на лицах, даже холод забыт. Как немного, оказывается, иногда надо, чтобы поднять настроение! А ведь и рассказана-то была глупость. «Вот вам и шут, товарищ старший лейтенант», — мысленно говорил я Блашенко.
— Ну, а теперь хоть убейте — ничего не расскажу больше, — заявил Таранчик и уткнулся в воротник шинели, показывая, что хочет задремать. Но все знали, что он не дал бы загрустить, не замолчал бы, если бы не заслышал приближения роты.
Уже в густых сумерках, благополучно переправившись по мосту, устремились в горы.
7Горная дорога узкой лентой тянется по подъемам и спускам, огибает ущелья и скалы. Лес будто сжимает дорогу с обеих сторон. Звезды видны, как из глубокой траншеи. Где-то в верхушках сосен едва слышится шорох. Однообразное шарканье множества подошв по асфальту, молчание и темнота наводят дремоту.
Колонна долго ползет по бесконечному спуску. И вдруг лесная стена обрывается, становится светлее. Впереди равнина и мерцающие в предутренней мгле огни небольшого города.
Улицы еще пустынны. Часть подразделения отрывается от общей колонны и идет к железнодорожной станции. Остальная часть втягивается в огромный двор двухэтажного дома. Мы уже знаем: здесь остановится командир подразделения. Роты пойдут дальше, на демаркационную линию.
Во дворе и в доме все суетятся, куда-то торопятся. Офицеры бегают по пустым еще комнатам, о чем-то договариваются, спорят. Во дворе то и дело слышатся команды.
Постепенно все определяется по своим местам, утихает. Взводы начали разъезжаться по назначенным квартирам, во дворе стало свободнее.
Командиры рот были собраны для получения задания. Мы долго ждали их возвращения, но они не возвращались.
Солдаты перебрались в большой сад, раскинувшийся за железной оградой, и там, составив «ружья в козлы», расположились, как дома. Сначала слышались шутки и оживленные беседы, затем все замолчали. Солдаты дремали под деревьями старого сада.
Я лежал с солдатами взвода, терпеливо дожидаясь решения командования, и старался ни о чем не думать. Редкие листья высокой старой яблони давали плохую тень. Все настолько разомлели, что никому не хотелось говорить. Даже Таранчик, всегда неутомимый и бодрый, молча лежал на помятой траве.
— Что, братцы, загораем? — громко спросил неизвестно откуда взявшийся Горобский. Он присел возле нас на корточки и, закурив сигарету, бросил на траву открытый портсигар. К нему потянулось несколько рук.
— Ты шел бы ко мне на новоселье, пока ваш Блашенко там спорит, — продолжал Горобский, обращаясь ко мне. — Мы, брат, с начфином устроились получше, чем на старом месте. Там казарма была, а здесь настоящая человеческая комната с прелестной хозяйкой.
