Эммануил Казакевич - Весна на Одере
Пока Лубенцов в соседней комнате докладывал начальнику штаба дивизии свой план разведки, генерал Сизокрылов завел разговор с Викой. Он сказал, обратившись к ней на «вы», как к взрослой:
— Вам пора ехать учиться в Москву. Война идет к концу, и надо думать о будущем.
— Хочется дождаться взятия Берлина, товарищ генерал, — серьезно ответила Вика. — Там ведь будет так интересно!
— И все-таки вы должны уехать отсюда.
— Я ведь и здесь учусь. Майор Гарин и лейтенант Никольский занимаются со мной немного.
— Немного? — переспросил генерал. — Немного — это мало.
— Я понимаю, — смущенно согласилась Вика. — Но это пока.
— А вы своему отцу не мешаете воевать? — спросил Сизокрылов, покосившись на командира дивизии.
— Наоборот, — ответила Вика, — я ему помогаю, — ни на кого не глядя, она скорбно улыбнулась. — Когда он что-нибудь забывает, я ему напоминаю.
Все рассмеялись. Сизокрылов остался серьезным и сказал:
— Ну, что ж… это хорошо. И все же я вас попрошу: отправляйтесь немедленно во второй эшелон! Ведь штаб дивизии при нынешней маневренной войне часто попадает в трудное положение… Возможны разные случайкости вроде той, когда вы с отцом наскочили на немцев. Было это?
— Да, на окраине города Шубин.
— Вот видите.
Генерал Середа, сконфуженно улыбаясь, сказал:
— Понятно тебе, Вика? Ничего не поделаешь, приказ Военного Совета, надо выполнять.
Лубенцов тем временем согласовал план разведки и пошел к себе. Он передал Антонюку необходимые распоряжения, а сам вместе с Оганесяном и Чибиревым направился в сарай, где находились пленные.
Пленные сидели на соломе и ели из котелков суп. Дожидаясь, пока они поужинают, Лубенцов вполголоса заговорил со своим ординарцем:
— Как у тебя дела? Кони в порядке?
— В порядке, — ответил Чибирев.
Его квадратное лицо было, как всегда, непроницаемо и спокойно. Однако Лубенцов достаточно знал своего ординарца, чтобы не заметить, что у того на языке вертится какой-то вопрос. И действительно, Чибирев сказал:
— Вот говорили, что у немцев совсем живот подвело. А между прочим, коров и свиней тут чёртова уйма. Это как же?
Лубенцов с интересом посмотрел на него. Видимо, этот вопрос волновал не одного только Чибирева, а и всех разведчиков. Действительно, в немецких дворах хрюкали свиньи и мычали породистые, черно-белые коровы.
— Это все не так просто, — ответил Лубенцов после краткого раздумья. — Покуда свинья ходит по белу свету, ее не едят. А резать скот немцам не разрешалось. Это мне еще один пленный рассказывал на Буге… Ну, вот и получается: взглянешь со стороны — еда, а вникнешь — не еда, а военные запасы.
Чибирев задумался, оценивая убедительность ответа. Потом сказал:
— Похоже, что так. Стало быть, немцы могли бы воевать еще лет десять. Им бы и жратвы хватило и всего… Значит, их не голод задушил и не американская бомбежка, а мы.
Да, поистине Чибирев сказал самое главное, и Лубенцов благодарно улыбнулся ему.
Лубенцов любил своего ординарца, несмотря на его чудачества. О людях Чибирев говорил полупрезрительно, с видом непререкаемого судьи, и не так просто было получить похвалу из уст этого замкнутого, многодумного солдата.
Про Лубенцова он говорил:
— Это человек.
Про Антонюка, которого не любил и втайне не уважал, он отзывался так же кратко:
— Это не человек.
Разведчики иногда посмеивались над ним, спрашивая то про одного, то про другого:
— Как ты думаешь, Чибирев, это человек или не человек?
Правда, смеяться над ним было довольно опасно. В гневе он проявлял бешеный нрав.
Оганесян начал выкликать поодиночке пленных.
Два интересных симптома сразу бросились Лубенцову в глаза. Во-первых, немцы принадлежали к различным соединениям и тыловым гарнизонам; регулярные, специальные, резервные и охранные части совершенно перемешались между собою, являя картину растерянности и паники, царившей в германской армии. Во-вторых, за несколько часов плена немцы уже успели совсем потерять свою военную выправку и превратились в то, чем они были до войны, — в чиновников, лавочников, ремесленников, рабочих, крестьян. Этим они коренным образом отличались от прежних пленных. Те и в плену оставались солдатами.
Видимо, они уже всерьез поняли, что Германия потерпела поражение. Правда, не все. Обер-фельдфебель из разбитой 25-й пехотной дивизии, Гельмут Швальбе, мрачно поблескивая сумасшедшими глазками, ответил на вопрос о перспективах войны так:
— В темных шахтах, — сказал он с пророческим видом, высоко подняв грязный палец, — куется тайное оружие огромной силы… оно спасет Германию.
Тощий немец, стоявший за спиной этого Швальбе, презрительно и злобно сказал:
— Er ist ja verruckt, aber total verruckt, dieser Ese![3]
Среди пленных началась негромкая перебранка, которая, видимо, возникала не впервые. Лубенцов с удовлетворением отметил, что Швальбе одинок, большинство смеется над ним, а остальные подавленно молчат.
Об укреплениях на реке Кюддов пленные знали больше понаслышке, однако и эти крупицы сведений были тщательно отмечены и записаны Лубенцовым.
Час, данный разведчику членом Военного Совета, истекал. Гвардии майор оставил Оганесяна в сарае для продолжения допроса, а сам, захватив с собой ординарца, пошел к командиру дивизии.
Здесь уже царила предотъездная суета. Автоматчики торопливо занимали места на скамейках бронетранспортера. Они подвинулись, дав место Чибиреву.
Из дома вышел Сизокрылов. Оглядевшись и заметив разведчика, он кивнул ему, затем попрощался с Середой и Плотниковым и направился к машине.
— Поехали, — сказал он.
Лубенцов сел рядом с шофером; член Военного Совета с генералом-танкистом и полковником, своим адъютантом, поместились сзади. Машина неслась по асфальту, мягко покачиваясь. На повороте дороги она нагнала медленно ползущую, запряженную четверкой лошадей карету.
Лубенцов украдкой взглянул на члена Военного Совета. Генерал сидел с закрытыми глазами. Машина обогнала злополучную карету. Лубенцов готов был поклясться, что это та самая, чоховская, колымага. Но он не мог определить точно: машина мчалась слишком быстро, и к тому же начинало темнеть.
V
Карета действительно была та самая. В ней находились только капитан Чохов и рыжеусый сибиряк, восседавший на козлах в качестве кучера. Остальные попутчики с утра разбрелись по своим частям.
Чохов сидел, мрачно покуривая. Он заметил в огромной легковой машине Лубенцова и подумал о нем с неопределенным раздражением: «Опять этот майор… Проповедник… Знаем мы их…» Он никак не мог простить Лубенцову его презрительного жеста и ядовитых слов, да еще при женщине. «Красавчик, — думал он, — наверно, какой-нибудь тыловик… Смеется все время… Немцев спасает… Чистюля».
Полк, куда направлялся Чохов, был уже близко, деревня, где стоял штаб, появилась за первым же поворотом.
— Погоняй, — сказал Чохов.
Рыжеусый хлестнул лошадей бичом.
Штаб полка разместился в длинном доме с островерхой черепичной крышей. Перед домом росли три старых развесистых дуба. Оставив карету возле этих дубов, Чохов четким шагом проследовал мимо часового, удивленного зрелищем странного экипажа, и, протиснувшись среди стоявших и сидевших здесь ординарцев, посыльных и писарей, вошел в небольшую комнату. Маленький майор говорил по телефону. Писарь и телефонист сидели за столом.
Молодцевато, с залихватской плавностью приложив руку к ушанке, Чохов доложил:
— Капитан Чохов прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы.
— …Смотри, Весельчаков, — кричал майор в телефонную трубку, деревню возьми! Что значит — стреляют?… А что ты думал, тебя с музыкой будут встречать?…
Положив трубку, майор сказал телефонисту:
— Вызови мне «Лилию»… Как там поживает сей белый цветок, узнаем.
Потом он обернулся к Чохову, взял его предписание и спросил:
— Ну?
«Занятный живчик — подумал Чохов. — Неужели начальник штаба?»
— На должность командира роты? — спросил майор.
— Так точно.
— Давно на этой должности?
— Два года.
— Давненько, — произнес майор и, махнув рукой телефонисту, чтобы тот замолчал со своей «Лилией», спросил: — Почему так?
Чохов смотрел прямо в глаза майору непроницаемыми серыми решительными глазами.
— Не знаю, — ответил он.
Майор усмехнулся:
— Вот как? А кто же знает?
— Начальство знает, — сказал Чохов.
Майор хмыкнул и вышел в другую комнату.
— Это кто? — спросил Чохов у писаря коротко и повелительно.
— Начальник штаба полка.
— Как, ничего парень?
— Кто? Товарищ майор? — удивился писарь такому панибратскому тону в отношении начальника штаба, Героя Советского Союза, майора Мигаева. Ничего…
