Дмитрий Калюжный - Житие Одинокова
Вася поднял глаза: Галя и Мирон смотрели на него, причём Мирон ухмылялся, а Галя протягивала руку:
— Дайте ваше предписание от института. До отъезда в поле вы могли бы полистать отчёты, карты, но вы знаете, это материалы для служебного пользования.
— Враг не дремлет, — с комической серьёзностью провыл Мирон. — Надо ещё разобраться, что ты за фрукт.
Галя старательно переписала данные Васиных документов и вернула их:
— Ещё вам надо зарегистрироваться в краевом управлении НКВД и отметить там предписание. Знаете, где НКВД? На улице Ползунова, ограждено кованой решёткой.
— Точно, из головы вон! — спохватился Мирон. — Регистрация! Бежим в темпе, сегодня суббота, паспортный стол работает до обеда, а там наверняка очередь. Галя, до встречи.
— Мы у вас предписание заберём, в конце практики вернём корешок! — крикнула она им вслед. А они уже быстро шли по улице. Если точнее, шли настолько быстро, насколько позволяла дорога. Ноги месили тяжёлую массу раскалённого песка; при быстрой ходьбе он взлетал и обжигал кожу, а если идти медленно — жёг сквозь подошву. Глаз было не поднять — сверху было сплошное слепящее солнце.
— А решётка вокруг НКВД, я тебе скажу, от снесённого собора Петра и Павла, — продолжал свою лекцию Мирон. — Собор был такой большой, что решётку даже поделили. Часть потратили на ограду кинотеатра «Пионер», часть — на НКВД.
Они вышли в зелёную часть города. Тут был асфальт, настоящие бульвары, встречались сады и парки, наполненные скульптурами: памятник С. М. Кирову в сапогах гармошкой; гипсовый лётчик, слегка похожий на Чкалова; на площади Свободы (бывшей Соборной) — статуя Сталина. Кивнув на неё, Мирон заметил:
— Ты знаешь, он ведь у нас тут был. В 1928 году. Накрутил хвоста начальникам, чтоб работали, а не дурью маялись. По улицам ходил. Только народ его тогда мало знал…
— Серьёзно?
— Точно говорю. А вон там, позади Знаменской церкви, в ней сейчас краевой архив, старый домик. В нём несколько раз ночевал Достоевский, Фёдор Михалыч. Писатель. Он был ссыльный, и тут у него с одной местной дамой приключилась сумасшедшая любовь. И он, говорят, написал пьесу для нашего драматического театра, но потом порвал, решил не заниматься драматургией.
— А любовь?
— Нормально, поженились они, когда её муж помер. Но она сама вскоре померла.
— Во судьба…
— Ты будешь смеяться, но и Фёдор Михалыч тоже, того…
Их опять пробило на смех.
В паспортном столе прошло без задержек. Пока Вася, выяснив, кто последний, прятался в жаркую тень акации, Семёнов нырнул в учреждение, и глядь, уже выбегает милиционер в форме, кричит:
— Кто здесь из Москвы приезжий?
— Я из Москвы, я, — Вася побрёл в здание, а за спиной бормотали уважительно: «В Москве вся сила».
И тут Мирон сломался: желание поработать победило в нём гостеприимного хозяина.
— Не могу больше, — сказал он, — пойду в редакцию. Почти месяц меня тут не было, надо же узнать, что и как.
— Конечно иди, — согласился Вася. — Только покажи, в какую сторону гостиница.
— Зачем тебе гостиница? Там дорого. Живи у меня.
— Не, неудобно.
— Тогда идём в Дом колхозника. Практически бесплатно, а от гостиницы ничем не отличается. Только сортир во дворе и номера не на два места, а на двадцать.
— Слушай, у вас всегда так жарко? — спросил Вася, жмурясь от солнца.
— Нет. А что, разве жарко?
Они опять захохотали.
Дом колхозника был наискось от колхозного рынка. Здесь, как и везде, свистел вдоль улиц жаркий ветер, полный колючих песчинок, зато вкусно пахло. В одноэтажных деревянных корпусах рынка торговали: в одном — мясом и рыбой, в другом — зеленью, картошкой и овощами, в третьем — хлебом и всяким печевом. Были ещё длинные деревянные прилавки под дощатыми навесами, тут женщины разных возрастов продавали ягоды, овощи, цыплят, кроликов. Стояли стеклянные банки с молоком, закрытые тряпицей, сложенной в несколько слоёв, перевязанной тесёмкой.
Площадка с привязями для лошадей, где стояли также и телеги, на которых привезли в Барнаул свой товар колхозники, добавляла ароматов. К счастью, площадка эта, если смотреть от Дома колхозника, была за рынком, ближе к Барнаулке, возле спуска к самой реке. Берега Барнаулки были оранжевыми от обгоревшей на солнце травы, а у самой воды теснились заросли черёмухи, среди которых виден был деревянный мост. Вечером по тому мосту шли коровы, звеня бубенчиками. Воздух посвежел, песок растерял свой жар и стал похожим на пепел…
Глава четвёртая
21 июня, примерно в тот час, когда Василий Одиноков любовался коровами, идущими по мосту через речку Барнаулку, товарищ Сталин садился в авто на Софринском полигоне под Москвой. Устроился на заднем сиденье, похлопал водителя по плечу, мол, поехали. Он старался меньше говорить: болело горло. Температура, а насморка нет…
Только что он осмотрел пять боевых машин и видел в действии новое оружие, а именно — реактивную систему залпового огня БМ-13. После пуска реактивных снарядов все мишени были поражены, горело всё, что там могло гореть.
Пришло время пускать в серию: хоть техника и не доведена до совершенства, а надо.
Вспомнил легенду про «опалённые усы маршала Будённого». На первых испытаниях этой установки, в 1939 году, госкомиссию возглавляли Ворошилов и Будённый. Испытатели, ради безопасности, попросили высоких гостей отойти подальше. Все отошли, но Семён Михайлович, разумеется, возжелал рассмотреть стрельбу, наоборот, поближе. Дали залп, и в несколько секунд маршал исчез в клубах пыли и порохового дыма. После чего долго матерился: копоть и пыль так забили ему усы, что хоть сбривай.
Вот об усах Будённого все причастные к делу и говорили потом два года, как только заходила речь про это реактивное чудо. Только это и осталось у них в памяти, да ещё что Ворошилов навтыкал конструкторам за массу недостатков. А принятого решения: «держать новое оружие в строгом секрете, быстро совершенствовать его, но на массовое производство поставить лишь в предвидении войны» — и не заметили.
Иначе было нельзя, да и сейчас придётся быть очень осторожным: шпионы на самых высоких постах! Сколько выжигали их осиные гнёзда, а всё равно… Вот месяц назад в абсолютной тайне начали выдвижение некоторых армий из глубины страны к западной границе. И на второй же день германский МИД предъявил ноту протеста: почему, дескать, 16-я армия из Забайкалья отправлена железной дорогой на запад? И номер им известен, и направление. Хотя о конечном пункте маршрута не знали ни машинист, ни командование армии, а знал только десяток высших лиц партии и правительства. Кто из них?!
Пришлось отдать распоряжение наркому обороны, чтобы завернул эшелоны на юг…
То же самое с реактивной артиллерией.
И ракеты, и установки для их пуска изобрели давно. А в дело они не пошли. Военные «гении» их игнорировали! В 1937-м по доносу Тухачевского вообще были арестованы инженеры, занимавшиеся этой темой, и Ежов отдал их под расстрел. Вот мерзавцы из мерзавцев. Один — шпион, второй возомнил, что он — карающая рука диктатуры пролетариата. Уничтожили нужных для страны специалистов.
Мы убрали тех негодяев. Но разве нет новых? Если задуматься? За прошлый год сделано всего семь пусковых установок! И начальник Главного артиллерийского управления Красной Армии Кулик отказался продлевать на 1941 год договор с НИИ по реактивной артиллерии! Что делать с таким Куликом?
Если бы мы не поддержали это направление «сверху», да ещё и с максимальной секретностью, то сегодня вообще бы ничего не имели. А завтра война. Или послезавтра…
Нет, завтра.
Больше Адольф тянуть не будет. Судя по тому, что Европу они брали со скоростью 10 км в сутки, по прекрасным дорогам, то должны были рассчитать, что на Россию до Москвы уйдёт 140 дней. Что это значит, товарищи? Это значит, нападение — не позже второй декады мая. Вот почему февральский пленум нацелил народ и партию на военную опасность. Вот почему мы выслали из приграничных районов антисоветски настроенных людей. Вот почему к тому сроку «вычистили» давно нам известных шпионов.
Гитлер не напал. Ошиблись ли мы? Нет, мы не ошиблись. Мы просто поправили сроки в наших интересах. Восстание в Югославии отвлекло Адольфа. Каждый день задержки работал на нас. Он завтра нападёт, а мы завтра же пустим в серию технику, о которой шпионы сообщить ему ничего не успели.
Машина приближалась к Кремлю.
«Всё ли предусмотрено?» — думал Сталин.
Так… Первая линия обороны, по новой границе. Она, как мол морскую волну, ослабит удар. По этому первому этапу приказы отданы, приграничные войска — в полной боевой готовности. Далее: на старой границе принимаем и отражаем удар. Пора официально создавать вторую линию обороны, объявлять и для неё боевую готовность.
