Анатолий Галиев - Взлетная полоса
Из имущества ей выделили парусиновый матросский мешок с медными дырочками и шнуровкой. В нем болталась буханка хлеба и два вяленых чебака, туда же она затолкала и шинель.
— Как же ты до своей Астрахани, до дому до хаты дочапаешь? — сочувственно заметил фельдшер.
— У меня муж в Крыму! Я к нему, — горячо заверяла она.
Он уставился на Маняшу остолбенело. Весь лазарет чуть ли не наизусть выучил ту вырезку из врангелевской газеты, где сказано было: «Карающая десница возмездия настигла изменника Присяги и Отечества, бывшего поручика четвертого корпусного авиаотряда, переметнувшегося к большевикам, некоего Д. С. Щепкина! На месте падения красного аэроплана образовалась лишь могильная яма! Такое ожидает каждого! Добро пожаловать, господа красвоенлеты! Могил у нас на всех хватит! Веревок тоже!»
Маняша объясняться с ним не стала. Простилась с санитарками, замотала потуже косынку, двинулась на станцию. Однако и на вокзале на нее воззрились, как на сумасшедшую.
— Тебя тиф, видать, по черепушке, девка, так трахнул, что ты уже вовсе не соображаешь! — рассудил комендант. — Поезда через нас на Севастополь случаются раз в месяц по обещанию! Паровозов нету, вагонов нету… Угля тоже нету! Разруха… Это не война, это даже похуже! Хочешь ждать — жди!
Ждать она не хотела. Вышла со станции, за стрелки, выломала в орешниках палку покрепче и, взгромоздив на плечи ношу, двинулась по шпалам на юг.
Шагалось нетрудно, но одолевало одиночество. Теплый ветер, напоенный запахами ковылей и гниющих на лиманах водорослей, басовито гудел, ныл в проводах, тренькал обрывками, свешивавшимися с телеграфных столбов. Невысокая насыпь с оползшими уже боками, потрескавшимися шпалами и красными от ржи рельсами сливалась с плоскостью степи, зыбкий от марева край земли был близок, и от этого казалось, что она не шагает, а топчется на одном месте, вязнет в разогретом майском воздухе. Ни человека, ни какого-либо заметного движения вокруг. Будто посадили Маняшу под тускло-серый колпак неба, и со всех сторон хотя и прозрачная, но стена. Но она шла и шла — ломилась в эту прозрачность, упрямо клонясь вперед и мерно дыша.
Обочь насыпи валялись разбитые, обгорелые теплушки, в траве серели расколоченные патронные ящики, раз латунно взблеснула россыпь брошенных снарядов от трехдюймовки, гильзы уже покрывала зеленая ярь. Здесь на Крым шла Первая Конная, над этой землей летал Даня.
Попадались каменные будки путевых обходчиков, но в них никого не было, окна и двери высажены, стены в пулевых рябинах, внутри пустота.
Один лишь раз где-то за окоемом что-то замелькало. Приглядевшись, она поняла, что это ветряная мельница. Да как-то поднялся из-под насыпи отдыхавший маленький жеребенок, кося глазом, отскочил, постоял, дрожа от испуга всем своим грязным, ребрастым тельцем, и, вскинув голову, рванул прочь. Одичал, что ли?
На ночь Маняша костра разводить не стала, в Мелитополе на станции ее предупредили, что между Акимовкой и Сокологорной гуляет банда батьки Денисюка, могут и снасильничать, и секануть шашкой — озверели. Она сошла с насыпи к небольшому озерцу, почти лужице, в кайме засохшей соленой грязи. Хотела умыться, но раздумала: лицо будет саднить. Пожевала, попила воды из фляжки, вынула из мешка шинель и, закутавшись в нее, легла на землю.
Ветер к ночи стих. В бархатистом черном небе светили мохнатые по-южному крупные звезды. Млечный Путь — дорога чумаков — разметался прозрачно и мерцающе в немыслимой влекущей глубине.
Она забросила руки за голову, лежала без сна. Только теперь стало страшно до воя. Куда идет? Зачем?
Над головой, заслоняя звезды, беззвучно, как видение, возникла, не шевеля огромными размашистыми крылами, чайка — мартын. Так же беззвучно уселась на воду и замерла, неясно светлея в темной мгле.
— Летаешь? — сев, сказала с горькой завистью Маняша. — Мне б твои крылышки, дурочка, я бы сиднем не сидела… А может, ты Данечку видывала? А?
Чайка, испуганная голосом, затрепыхалась, снимаясь с воды, канула в ночи, как камень в черной воде. Маняша, поплакала, втянулась в шинель, как в кокон.
Проснулась от орущих голосов и скрипучего скрежета. Проморгалась, удивленная… Такого она еще не видела. По рельсам, переступая клешнятыми копытами, четверка серых волов тащила сцепку из двух грузовых железнодорожных платформ. На одной ярко белела соль, на второй лежали мешки с мукой. Впереди и по бокам каравана шли вооруженные люди в крестьянских свитках.
Но разглядев Маняшу, насторожились, залязгали затворами трехлинеек.
— Тю на вас! — испуганно закричала она. — Я же баба, дядечки!
Выяснилось — крестьяне из Акимовки, собрав по дворам что кто смог дать — сальца, мучицы, двигались в Севастополь, откликались на призыв укома помочь красным военморам продовольствием. Маняшу слушали недоверчиво, но, определив каким-то особым чутьем, что не врет, приняли в попутчики.
И хотя волы, роняя тягучую слюну, еле ползли, залитые дегтем проржавевшие буксы под платформами то и дело визжали и скрежетали, плохо проворачивались колеса и часто приходилось останавливаться, чтобы попоить тяговую силу да и самим похлебать кулешику, но уже то, что она оказалась среди людей, придавало Маняше бодрость.
На третий день подошли к Сивашу. Длинный и узкий мост через гнилое море был уже подремонтирован. Под черными, тронутыми огнем досками настила плескалась грязно-серая вода. В Джанкое сыскался станционный маневровый паровичок. Машинист взялся докатить платформы до Севастополя. Волов отвели с рельсов, паровик, похожий на толстую бочку с махонькой трубой сверху, подцепил платформы и, натужно пыхтя, поволок их за собой.
В Севастополь прибыли утром. Паровик долго путался на входных стрелках между рыжих скал, потом нырнул в сырой туннель, выскочил из мглы, и Маняша ахнула от неожиданности. Белый город плыл на горбатых холмах. Зеркально дробилось в густо-синих, почти фиолетовых, водах глубокого залива солнце. В глазах всплывала радуга. А дальше, на просторе бухты, раздвинувшем темно-рыжие, рыхлые берега, сияло, переливалось, текуче меняя цвет, нежно-серое, голубое, густо-зеленое марево. Дохнуло крепкой морской солью, тугим свежим ветром, он пенил выход в море зыбучей кипенно-снежной волной.
Для такой сказки не хватало только кораблей. Впрочем, кое-какие корабли, не уведенные врангелевцами, были. Но только потом Маняша разглядела, что ковши глубоких заливчиков рыжеют ржавым металлом притопленных контрой судов.
В первый же миг она просто растерялась. Город был огромен. И пуст. Куда идти, кого спрашивать?
Она недоуменно шагала, спускаясь по чугунным, похожим на корабельные трапы лесенкам, мимо мраморных портиков и колонн, на которые падали резные тени акаций. Шоркала бахилами по лобастой булыге падающей вниз улицы. Глазела на заброшенный пустой трамвайчик без боковых стенок, сошедший с узкой колеи. Двери между колоннами были крест-накрест забиты досками, колеса трамвайные краснели от налета ржавчины, между кладкой тротуара желтели одуванчики. Ветер вздымал и крутил горячую пыль, хлопал разбитыми окнами.
В воздухе стоял тот же тягучий гул, который наводил на нее тоску и там, в безлюдной степи. Устав от метаний, она сошла к берегу. Разулась, опустила горевшие ноги в прозрачную воду. Бетонный массив под водой оброс длинными бурыми водорослями, как бородой. В бороде сверкала серебром рыбья мелочь. Шмыгали косо лупоглазые крабики.
Между камнями на берегу блестела вынесенная волнами пустая бутылка, даже этикетку не смыло иноземную. Рядом валялась скукожившаяся лиловая кожура. Маняша подобрала ее, размяла, рассмотрела. Перчатка, дамская, узкая, лайковая… Чья? Кто его знает? Удрала ли дамочка в европы, устрашась лавины красных конников, или, хлебнув горьких вод, покоится где-то здесь, на дне?
За мыском послышались стук, плеск, гулкие вздохи. Выдвинулся тупой черный нос, высокая рубка и — еще выше — начищенная медная труба портового буксирчика. Он бежал резво, сминая воду, как утюжок. Людей на палубе видно не было, только трепыхались развешанные для просушки полосатые тельники.
— Эй вы там! — вскочив, что было сил заорала Маняша и замахала руками.
Но буксир был слишком далеко, и ее не услышали. А может, услышали, да не обратили внимания. Из окна рубки высунулась всклокоченная голова, обернулась на миг к ней и снова исчезла.
Буксирчик развернулся по дуге и пошел к дальнему откосу. Только теперь она разглядела, что под высоким берегом в тени стоят на якорях два целых серых, небольших, похожих на металлические ящики военных кораблика. Значит, не все здесь вымерло?
— Чего орешь, мамзель? — послышался голос. — Кто такая? Документы!
Вверху, на камнях, стояли двое флотских, в белых форменках, небрежно сдвинутых на бровь бескозырках, разглядывали ее с превосходством хозяев. На поясах бебуты в ножнах, сзади наганы в свободно свисающих кобурах. Оказалось, патруль.
