Ганад Чарказян - Горький запах полыни
— За что нас так, Халеб? Ведь уже не первый это случай, когда бомбят наши свадьбы. Неужели мало нашей крови пролито? Неужели мало вдов и сирот? Нет, надо уходить отсюда, а то так и останусь холостяком — на жену здесь не заработаешь, а погибнуть можно запросто. Да я так и рассчитывал, что после свадьбы подойду к этому богачу, поговорю с ним, может, он поможет найти какую-нибудь работу в городе. Воевать не хочу. Недавно люди с оружием поднялись и в наш кишлак. Взяли семерых. Но мать меня так спрятала, что не нашли. Вот если бы я, как ты, умел бросать камни точно в цель. Тогда бы мне и сам шайтан был бы не страшен. До сих пор не могу понять, как это у тебя получается.
Он вопросительно и с надеждой посмотрел на меня.
— Не переживай, Ахмет. Я и сам не знаю. Просто бросаю — и все. Оказывается, попал.
Ахмет недоверчиво, с явной обидой на лице, обвел меня взглядом.
— Я понимаю, я бы тоже никогда никому не открыл свой секрет. Ведь Аллах или тот, другой, могли бы обидеться и наказать меня, лишить этого искусства. Да, все во власти духов и высших сил. Тут уж ничего не поделаешь. — Он печально вздохнул.
Я вынужден был с ним согласиться — и тоже со вздохом развел руками. Не мог же я без конца твердить, что ничего не знаю о своем, можно сказать, таланте. Он бы обиделся смертельно, а так мы теперь оба — сообщники, причастные к великой тайне. С облегчением заметил, что обида ушла из наивной души Ахмета.
— Послушай, — сказал он. — У меня есть очень сильный амулет от чужого завистливого глаза. Достался от деда. Мне все равно никто завидовать не станет. Но тебе, думаю, может пригодиться.
Он достал из одного из многочисленных карманов потертой кожаной жилетки небольшой черный камень неправильной формы. Как будто его долго мяли и камень сохранил все изменения и прихотливые складки, возникшие во время этого процесса. Я протянул руку. Камень оказался неожиданно тяжелым.
— Он оттуда, — Ахмет многозначительно поднял палец к небу. — Это тебе на память обо мне. Ты самый удивительный человек, которого я встречал. Таких глаз, как небо, из чистого лазурита, я никогда не видел. В Нуристане у всех такие?
— Есть и зеленые, — улыбнулся я.
Ахмет опять недоверчиво и с зарождающейся обидой исподлобья взглянул на меня. Его, видимо, насторожила моя улыбка.
— На самом деле зеленые?
— Да. А ты думаешь, что такая мелочь, как цвет глаз, может быть затруднением для Аллаха?
— Не думаю. Просто мне такие глаза никогда не встречались. Я ведь дальше соседнего кишлака нигде и не был.
— Молодой еще, успеешь всего наглядеться. А потом поймешь, что лучше родных мест и нет ничего в мире. Нигде нас никто не ждет, нигде мы никому не нужны. Признаюсь тебе, что я тоже в молодости рвался из родных мест, а теперь отдал бы все, чтобы туда вернуться.
За эти годы я освоил и пушту, и дари. Понимал почти все в сфере обиходной речи и мог сносно объясняться. Но, тем не менее, все же старался без крайней нужды не встревать в ненужные разговоры. Все-таки акцент выдавал чужака и сразу настораживал незнакомых. Может, и с Ахметом уж слишком разговорился. Но все-таки паренек тронул меня — подарил амулет деда. А что такое амулет для пуштуна, я знал не понаслышке. Если крестьянин-афганец, да и горожанин тоже, забыл дома один из нужных для определенного дела амулетов, то с полдороги вернется. Амулеты — защитники от злых духов, беззаконно вершащих свои черные дела. Больше всего боится простой пуштун сглаза и порчи. И каких только камушков, кусочков дерева или кожи не обнаружишь у него в карманах, не считая тех, что висят на шее или на запястье. Древние языческие поверья, идущие от прошлых тысячелетий, мирно уживаются с любой, самой современной религией.
Я сдержанно, проникновенно глядя в глаза, поблагодарил Ахмета и пожелал, чтобы его жизнь как можно скорее изменилась к лучшему. И чтобы жену он нашел и богатую, и красивую.
Ахмет махнул рукой и улыбнулся:
— Да я на любую согласен! Только чтобы не очень старая и не ленивая.
Хотел было напомнить, что сам Мухаммед женился первый раз на далеко не молодой женщине. Но вовремя удержался. Для таких женщин, как его Хадиджа, обыденные и стандартные мерки неприменимы. Как неприменимы они и к самому Мухаммеду.
За время долгой жизни на этой земле мне часто приходилось слышать, особенно на базаре: мол, не связывайся с ним, он же из Кафиристана, с джиннами дружит. Только дружбой с джиннами и чуть ли не с самим Иблисом, их всевластным главой, шайтаном, объяснял простой народ мое редкое умение бросать камни точно в цель. Тем более, что в этой стране камень то и дело пускали в ход — благо этого добра здесь хватало. А побивание камнями — было одним из видов традиционной казни. Не удивительно, что соревнование по метанию камней включили в программу самого почитаемого народом и самого древнего из дошедших до нас праздника. Так же как и включили в него состязания по вольной борьбе, спортивные забеги, конные скачки.
Афганский навруз — в переводе «новый день» — похож на нашего Ивана Купалу. Он связан с древним культом Солнца и его легендарным пророком Заратуштрой. Но только мы уже прощаемся с солнцем, когда оно только начинает уходить с небосклона, а там радостно встречают его первую победу — день весеннего равноденствия. Пусть тьма и свет пока уравновешены, но солнце с каждым днем прибывает, дарит живущим новые плоды и новые жизни. Как и наш Иван Купала, навруз тоже сопровождается прыжками через огонь — семь прыжков очищают ото всех грехов. Ведь огонь — это тоже маленькое солнце, сжигающее всю нечисть.
На праздник навруза собирались искусные метатели всего племени. Особенно после того, как прослышали о моем появлении. Но метать камни так — чтобы ни разу не промахнуться — не получалось ни у кого. Цыштын-дабара — хозяин камней. Мне громогласно присвоили такое прозвище, когда я в третий раз получил призового барана на празднике навруз. Я не промахивался даже тогда, когда и не думал о том, чтобы попасть. Видно, досталась мне эта способность от какого-то очень далекого предка, когда камень был единственным и самым грозным оружием. Ведь даже в Библии рассказано, как простой пастух Давид победил великана Голиафа, недолго думая запустив ему камнем в лоб. Правда, из пращи.
Невольно вспоминаются первые мои успехи в метании. Снарядами оказались тогда гнилые яблоки. После воскресного обеда, когда отец с дедом незаметно выпили свою воскресную бутылочку, — под карасей в сметане, которых отец наловил в колхозном пруду, — бабушка Регина выгнала нас в сад. Мол, пусть проветрятся, пьянчужки, да хоть немного приберутся — перед людьми стыдно: полно мужиков в хате, а в саду такой беспорядок.
— Яблоки рассортировать: гнилые на помойку, хорошие в сарай. Старшим назначаю тебя, Глебушка. Следи за этими алкоголиками, и если что, докладывай прямо мне. Понял, внучек?
— Да, бабушка.
Ну, вроде начали мы уборку. Больше, конечно, кланялся яблокам я, командир уборочной команды. А дед и отец сначала покуривали да спорили о пользе рыбалки, которую дед Гаврилка не одобрял, считал баловством и городской забавой. Отец напомнил ему о только что съеденных карасях. Но дед не сдавался. Что это, мол, за рыбалка в колхозном пруду. Там они сами на берег выпрыгивают. Да по большому счету, это браконьерство и расхищение колхозной собственности. При Сталине тебя бы, сынок, в два счета посадили. Да и меня тоже — как пособника расхитителя. Дали бы лет по восемь лагерей да еще потом на поселение. Добыли бы мы для родины с десяток эшелонов руды или строевого леса. Вот там бы ты и таскал рыбку из таежной речки и кормил бы свою несчастную семейку.
Отец пропустил замечание деда мимо ушей и тут же переключился на свои самые яркие рыбацкие воспоминания. После дембеля он оказался у армейского друга в Саянах, на бирюзовой Катуни, пробыл там полтора месяца, уже и невесту начали подыскивать. И вот посчастливилось ему как-то на рыбалке зацепить на спиннинг и даже вытащить пудового тайменя. Историю эту я слышал десятки раз, но каждый раз она звучала с новыми и красочными подробностями. «И если бы не Регина.» Тут обычно отец тяжело вздыхал и надолго умолкал. Но я-то знал продолжение. Правда, от бабушки Регины — она тоже носила это редкое имя.
Моя будущая мама и мой будущий отец дружили еще до армии. Была моя мама и на проводах, — не смущаясь, уверенно сидела за столом рядом с отцом, — а потом ездила к нему и на принятие присяги. Все два года они регулярно переписывались. Так что деревня их давно поженила и перестала перемывать косточки. Но когда гостевание ее суженого на далеком Алтае перевалило за месяц, моя будущая мама поняла, что надо действовать. Пришла в слезах к моей будущей бабушке, матери отца, и упросила дать ее телеграмму, что, мол, дорогой сыночек, очень больна и молюсь только об одном — чтобы увидеться еще разок с кровиночкой своей ненаглядной, единственным моим Игнатушкой.
