Павел Павленко - Мартин Борман: «серый кардинал» третьего рейха
Столь самонадеянное утверждение означает, что казнь Кадова стала заслуженной карой «предателю», и в 1929 году Борман мог позволить себе вполне определенно высказать подобное мнение. Когда в Кракове казнь Рудольфа Гесса была делом уже решенным, последний откровенно сформулировал то, что Борман только подразумевал: «В то время мы твердо верили, что предатель заслуживает смерти. Коль скоро ни один германский суд не вынес бы такого решения, мы приговорили его сами, следуя неписаному закону древних германцев, и сами привели приговор в исполнение».
Но летом 1923 года Борман чувствовал себя не столь уверенно, как писал в упомянутой статье. Тюремная жизнь очень угнетала его, и впоследствии он описывал это время в очень мрачных тонах: в ожидании суда пришлось облачиться в тюремные лохмотья и забыть о всех прежних удобствах, включая свежую сорочку каждый день; отсчет часов мучительно долгими ночами; первая возможность побриться — лишь после восьми дней заключения; запрет на прогулку в тюремном дворе. По-видимому, он преувеличивал, ибо Рудольф Гесс, который в то же время находился в той же тюрьме, отмечал, что к политическим заключенным относились «со всей возможной предупредительностью».
В конце сентября Бормана — единственного из арестованных по этому делу — выпустили из тюрьмы. На допросах в Лейпциге он продемонстрировал «добрую волю», подтвердив все, что не вызывало сомнений: он распорядился поколотить Кадова, приказал подготовить экипаж, посоветовал убийцам скрыться. По возвращении в Герцберг он представил себя ловкачом, которому удалось выкрутиться из лап следователей, тщетно старавшихся уличить его в соучастии в убийстве. Все восторженно похлопывали его по спине, виски и шнапс текли в «Луизенхофе» рекой. Пусть полиция [30] и суд надрываются в безрезультатных потугах — «осталось недолго терпеть»!
Поход на Берлин и конец республики казались неотвратимыми. Движение запрещенных фрейкорпов приобрело небывалый размах. Одним из поводов тому послужила казнь французскими оккупантами Рура{7} россбаховца Лео Шлагетера (за умышленный саботаж), вызвавшая взрыв протеста и резкий рост национализма. Возмущение было направлено также и против республиканского правительства, не предпринимавшего никаких мер для освобождения оккупированных земель и изменения позорного для Германии положения и безропотно терпевшего оскорбительные выпады французов.
1 октября 1923 года в Кюстрине, в сотне километров от столицы, майор Бруно Эрнст Бухрукер из «черного рейхсвера» приказал своим дружинам осуществить путч. Но ликование было недолгим, поскольку их блокировали регулярные войска. В Гамбурге, Тюрингии и Саксонии коммунисты стали вооружаться, готовясь к восстанию. Теперь государству понадобился бы каждый «правый», способный держать в руках винтовку, и оно перестало разоружать неудачливых путчистов.
Тем временем тревога сгустилась в воздухе над Мюнхеном. Даже местные власти готовы были поддержать путчистов, выступавших против Берлина, поэтому сюда съехались вояки всех мастей и рангов, включая Россбаха и стратега первой мировой войны генерала Эриха Людендорфа, которого высоко ценили северяне из национальной народной партии.
События, происшедшие в Мюнхене 9 ноября 1923 года, хорошо известны: дилетантская революция [31] Гитлера в стиле музыкальной комедии потерпела фиаско. Из-за его поражения для националистов северных областей Германии настали трудные времена, но более всего их тревожили мысли о том, что оказался упущенным, возможно, последний шанс для решающего удара. Большинство крайне правых организаций были запрещены. Произошли аресты многих членов фрейкорпов и других вооруженных формирований, причем почти все их склады оружия были обнаружены. Через четыре дня после ареста Гитлера (его схватили в городишке Уффинг, где он скрывался в усадьбе своего друга Ханфштенгля) произошло событие, которое немцы сочли чудом и которое поумерило пыл многих радикалов: бешеная пляска инфляции вдруг прекратилась. С середины ноября рент-марка сменила обесценившуюся марку. Цены и оклады неожиданно стабилизировались.
12 марта 1924 года Мартин Борман предстал перед лейпцигским судом вместе с остальными обвиняемыми. В ходе длившихся четыре дня слушаний он играл роль простачка, который по складу характера был далек от яростных баталий. Как молодой человек, любивший свое отечество, он стремился принести ему пользу и был счастлив помочь своему хозяину Герману фон Трайенфельзу в его политической деятельности, но ничего противозаконного при этом не совершал. Словом, на суде Борман последовательно придерживался принципа «я вам ничего не скажу — вы ничего не докажете».
Единственным раскаявшимся среди обвиняемых был Бернхард Юрих, показания которого могли развеять туман в этом деле. Однако он ничего не знал об истинных причинах и планах, поскольку — по приказу Пфайфера — присоединился к россбаховцам уже в баре. К тому же остальные обвиняемые в один голос утверждали, что Борман не ездил с ними в Пархим и распоряжений об убийстве не давал. [32]
«Те, кто знал, хранили молчание, — писал впоследствии Рудольф Ганс Гесс. — Когда в ходе слушаний мне стало ясно, что мой товарищ, задумавший это дело, может быть разоблачен, я взял вину на себя, и его освободили еще в ходе допросов». Остается лишь подчеркнуть, что он не назвал имени подстрекателя (то есть Бормана) даже накануне неотвратимой казни. Подобную преданность Борман ценил и помнил, всегда держал в поле зрения верных себе людей. Тому же Гессу он «доверил» осуществление планов «обезлюживания» восточных территорий, поручив проведение массовых убийств в крупнейших концентрационных лагерях. (За преступления, совершенные в должности коменданта концлагеря в Освенциме, Гесс был приговорен поляками к повешению.)
Портной Генрих Крюгер, который после второй мировой войны поселился в Гамбурге, в те времена жил в Пархиме и своими глазами видел пьяные кутежи россбаховцев в «Луизенхофе». Вместе со своим товарищем в ночь убийства он был в баре, и они видели, что Борман в ту ночь туда приходил. По словам Крюгера, один из россбаховцев показал Борману бумаги, обнаруженные в карманах пьяного Кадова: «Я видел, как Борман вытащил из своего кармана пистолет и передал его россбаховцу». В то время Крюгер не стал сообщать об этом в полицию, ибо ему не хотелось нарываться на неприятности накануне сдачи экзамена на получение профессии портного.
Даже если судьи и подозревали, что за преступлением кроется гораздо больше, чем удалось выяснить, это не повлияло на итоговый вердикт. С одной точки зрения, приговор можно считать очень суровым. После разоблачения ряда убийств «Feme» общественность требовала максимальной строгости. Но в психологическом отношении политические убийства стали тогда привычным явлением. С другой стороны, [33] судьи опасались, что тщательное расследование может привести к разглашению некоторых государственных тайн. Все правительства после революции 1919 года использовали националистические полувоенные формирования, которые официально были вне закона, ибо их существование противоречило Версальскому договору. Поэтому господа в красных мантиях больше склонялись к снисхождению. Своему решению они вывели следующее обоснование: «В момент совершения преступления обвиняемые находились в состоянии крайнего раздражения. Следовательно, убийство Кадова не было запланировано заранее».
Таким образом, суд объявил смерть Кадова не результатом приговора «Feme», а всего лишь непредумышленным убийством.
Суд постановил также: «в пользу обвиняемых следует отнести тот факт, что большинство из них молоды; прежде они не привлекались к суду и не имели судимостей; они сражались на войне и не только рисковали жизнью, но и потеряли прежнюю работу; к тому же в момент совершения преступления они были не вполне трезвыми». Наконец, их неприязнь к Кадову не была беспричинной, поскольку они полагали, что разоблачили «коммунистического шпиона и предателя». Поэтому суд объявил, что убийство «было совершено не из низких побуждений».
Несмотря на столь трогательное проявление симпатии, про Бормана судьи не забыли. В упомянутой статье 1929 года Борман называл их «немцами особого рода», политические воззрения которых стали причиной изначального предубеждения против обвиняемых. Только одного из судей он мог причислить к лагерю националистов, но и тот оказался иудой.
«Казалось, что все происходившее под видом правосудия было не более чем фарсом, и мне приходилось [34] сдерживать себя, чтобы не выкрикнуть это ученым господам в мантиях. После долгих четырех дней суда, нас всех приговорили к большим срокам заключения», — писал он впоследствии. Шесть обвиняемых действительно получили большие сроки. Так, убийца, орудовавший ножом, получил двенадцать лет каторги; Гесс — десять лет; Юрих — пять с половиной. Борман же отделался лишь годом тюрьмы. Предоставил охотничий экипаж — значит, соучастник, но не убийца (тем более что поручал лишь поколотить Кадова). Пытался помочь преступникам замести следы — значит, укрыватель. Причем суд изложил предъявленное ему обвинение чуть ли не в похвальных выражениях, отмечая, что он действовал, «движимый чувством товарищеской взаимовыручки и любовью к партии». Таким образом, судьи обеспечили ему поистине замечательную партийную характеристику.
