Роберт Дейли - Сильные духом (в сокращении)
— Жив? — спросил крестьянин, подойдя ближе.
— Не знаю. Помогите мне убрать это дерево.
Когда они сдвинули в сторону тяжелый ствол, из-под еловых лап показался кожаный шлем.
— Да тут все в крови, — покачал головой Доде.
В этот момент летчик застонал.
— Он жив, — сказал Пьер. — Надо его вытащить.
Вдвоем они подняли раненого вместе с пристегнутым парашютом и опустили на землю.
— Давайте отнесем его в хлев.
Где на руках, а где волоком они перенесли летчика под крышу и положили на наваленную на пол солому. Он был в крови, но еще дышал.
— Посмотри на него. — Встав на колени, Доде снял с летчика шлем. — Совсем еще мальчишка. На голове здоровая шишка. Ему нужен врач.
В Ле-Линьоне был только один врач.
— Кому-то из нас надо съездить в город.
— В такой снегопад мы не скоро обернемся, — возразил старик. — Лучше я отвезу его к пастору.
— Нет, — сказал Пьер. — Я его отвезу.
— Хорошо. Пойду запрягу кобылу.
Пьер принес из своей комнаты чистую тряпку, набрал в ведро воды из колонки, присел и смыл кровь с лица и рук американца, а заодно и со своих рук тоже. Летчик дышал ровно и время от времени словно морщился от боли.
На дно саней старик бросил охапку соломы. Вдвоем они уложили летчика на подстилку и укрыли одеялами. Гликштейн решил прихватить с собой подобранный в лесу аварийный комплект американца и отдать его врачу.
— Вам это не пригодится? — спросил он, приподняв парашют. Шелк — настоящее сокровище для военного времени.
Доде покачал головой:
— Рано или поздно немцы найдут самолет. Не хватает еще, чтоб они нашли у меня в доме парашют. Отдай его пастору. — Он распахнул ворота хлева. — Тебе лучше поторопиться.
Был настоящий мороз. Гликштейн направился к дороге, покрытой снегом будто полуметровым слоем взбитых сливок — ни один пешеход, ни одна машина не нарушили пока эту белую гладь. Пьер оглянулся и посмотрел на широкий, ровный след полозьев. Сегодня здесь ни на чем не проехать, кроме таких вот саней. Пока что немцев можно было не бояться.
Дорога поднималась в гору по узкой просеке между двумя шеренгами угрюмых заснеженных елей, а при выходе из леса расширялась. Близилась ночь, но это было Гликштейну только на руку: пока светло, в городе ему лучше не показываться.
Дорога пошла под гору к реке, и сани покатились быстрее. За мостом был уже Ле-Линьон. Миновав протестантскую церковь, Пьер свернул на узкую улочку и остановился перед домом пастора. Он соскочил на землю и постучал в дверь.
Ему открыла девушка примерно одних с ним лет в деревянных башмаках, толстых шерстяных чулках и шерстяной юбке до колен.
— Мне нужен пастор.
— Его сейчас нет.
— Я привез раненого. Помогите мне занести его в дом.
В большой комнате горел камин. Летчик был тяжелый, но им все же удалось поднять его и положить на обеденный стол.
— Позвоните врачу. Попросите его зайти. — Пьер откинул одеяла, чтобы удостовериться, что летчик жив.
Девушка вышла в коридор, он слышал, как она говорит по телефону. После его каморки Пьеру казалось, будто он попал во дворец, хотя мебель в гостиной была неказистой — массивный шкаф, буфет, несколько стульев с протершейся обивкой.
Девушка вернулась.
— Врач скоро будет. — Она стояла, глядя на раненого. — Он американец?
— Да.
— Летчик?
— Да.
— Он очень симпатичный, правда?
На этот вопрос Пьер не ответил. С минуту оба молчали.
— Как вас зовут? — спросил он.
— Сильви, — сказала Рашель. — Сильви Бонэр.
— Вы дочь пастора?
— Нет. Я присматриваю за его детьми.
Пьер давно не разговаривал с девушками, и ему хотелось продлить удовольствие. Но Сильви, похоже, сейчас интересовал только летчик, которого она вдруг погладила по коротко стриженной голове с какой-то особой нежностью. Заметив, что Пьер на нее смотрит, Сильви поспешно отдернула руку.
— Я только проверила, нет ли у него температуры.
— Откуда вы родом?
— Из Ниццы.
— И я из Ниццы. Где вы там жили?
— Не помню. Мы уехали, когда я была совсем маленькой.
— А где теперь ваши родители?
— Они давно умерли. Дорожная авария, — сказала Рашель.
Хотя она говорила по-французски без акцента, Пьер был уверен: эта девушка — беженка и в таком случае, скорее всего, еврейка. Если б они могли открыться друг другу, они бы обнаружили, что у них много общего, но о подобной откровенности не могло быть и речи. Поэтому он сменил тему:
— А где все?
— Ушли.
— Когда вернется пастор?
— Не знаю, — ответила она и вдруг расплакалась.
— Что случилось?
Пьеру хотелось до нее дотронуться, но он не знал, как это сделать, — слишком давно он не общался с девушками.
— Его… арестовали.
— Когда? — спросил Пьер.
Рашель вытерла глаза рукавом и объяснила, что после обеда за пастором пришли какие-то люди.
— Гестаповцы?
— Нет, это были французы, — ответила она. — Еще они забрали помощника пастора и директора школы.
Все трое играли важную роль в спасении еврейских беженцев, и Гликштейну это было известно. Помощник пастора отвечал за переправку евреев в Швейцарию, директор школы делал фотографии, которые Пьер использовал для изготовления фальшивых документов, а пастор — это пастор.
— Куда их увезли? В чем они обвиняются?
— Никто не знает.
— А мадам Фавер?
— Ей разрешили поехать с ними.
— Где же тогда дети?
— Их забрала к себе жена помощника пастора.
— А вас оставили здесь?
— Да. Поддерживать огонь, чтобы трубы не замерзли.
И принимать курьеров или беженцев, которые могут явиться в отсутствие пастора, подумал Гликштейн.
С улицы громко постучали. В доме у пастора дверь не запирали, весь город об этом знал. В комнату вошел врач, маленький человечек с большим саквояжем. Кивнув им обоим, он подошел к столу, на котором лежал летчик, и откинул одеяла.
Доктору Блюму было пятьдесят восемь лет. Чех из Судетской области, он, приняв французское гражданство и получив разрешение на врачебную практику, сменил фамилию на Лижье. Он по-прежнему плохо говорил по-французски, но в Ле-Линьоне, где никогда раньше не было своего врача, люди не обращали на это внимания.
— Вы, — обратился он к Пьеру, — мы стол к огню нести. — Потом повернулся к Рашели: — Вы помогать.
Стол был тяжелый, а с летчиком — еще тяжелее. Но все-таки втроем они кое-как передвинули его ближе к камину.
— Нужно огонь большой-большой, — сказал врач девушке, а потом обратился к Гликштейну: — Мы его одежда снимать.
Приподняв раненого, они стащили с него куртку. Рашель подбрасывала в огонь поленья и украдкой следила за тем, что делают мужчины. Когда они стали стягивать сначала летный костюм, а затем шерстяную нижнюю рубашку, на лице летчика появилась гримаса.
— Вы делаете ему больно! — вскрикнула девушка.
Раздев американца до пояса, они увидели раны и запекшуюся кровь у него на боку, грудь тоже была вся в крови. Рашель вздрогнула.
— Он не чувствовать, — пробормотал доктор. — Сотрясение. Но череп не сломан, я думаю.
Врач измерил летчику давление.
— Низкий, но не очень, — сказал он, убирая тонометр. — Сегодня он не умирать. Теперь снимать ботинки.
С правой ноги ботинок и два носка снялись легко, но с левой ничего не получалось.
— Нога очень распух. Кость сломан, я думаю.
На лбу у него выступили капли пота. В конце концов ему удалось стащить ботинок, а затем и носки. От подъема до середины икры нога сильно распухла, кожа на ней была неестественно бледной.
— Рентген нет, — пожаловался врач, ощупывая голень, лодыжку и стопу. — Теперь остальная одежда снимать.
Вдвоем с Пьером они стянули с летчика брюки и кальсоны. На левом бедре у него оказалась еще одна рана, таким образом, всего их было пять. Рашель стояла рядом и смотрела.
— Вы на кухня, вода кипятить, — приказал ей Блюм.
Опустив глаза, она вышла из комнаты. Гликштейн протянул врачу аварийный комплект американца:
— Я подумал, вам это может пригодиться, доктор.
Блюм изучил содержимое аптечки: стерильные бинты, пластырь, порошок сульфаниламида для обеззараживания ран — ничего этого у него не было и достать подобные вещи было невозможно. Он взял свой саквояж и пошел на кухню. Вымыв руки, положил хирургические инструменты в кипящую воду и прямо в кастрюле отнес их к импровизированному операционному столу. Вошедшая следом за ним Рашель принесла таз с водой, мыло и губку.
В ранах на боку и на бедре Блюм обнаружил кусочки металла — не то осколки вражеского снаряда, не то обломки его собственного самолета. Один за другим Блюм извлек восемь осколков, бросая их в плошку, которую держал Гликштейн. Затем он зашил раны, присыпал их американским дезинфицирующим порошком и перевязал американским бинтом.
