Георгий Соколов - Нас ждет Севастополь
Глушецкий вынул из нагрудного кармана окурок и закурил.
Размышления лейтенанта прервал Семененко. Он подошел и, кивнув в сторону моря, со вздохом произнес:
— Не придут. Путь далекий, а ночь короткая.
— Да, пожалуй, — согласился Глушецкий.
— Треба, товарищ лейтенант, прорываться. Одна надежда.
— Надо сначала разведать.
— Разрешите мне. Я по тропе влезу наверх и осмотрюсь.
— Действуй. Только бесшумно, чтобы из-под ног камни не сыпались.
Они пролезли под скалу, где начиналась тропа. Семененко снял сапоги и в одних носках стал подниматься по извилистой тропе. Вскоре он исчез из виду.
Вернулся он через час и на вопрос лейтенанта безнадежно махнул рукой:
— Там целый цыганский табор. Над берегом часовые ходят. Не прорвемся.
— Что же делать? — спросил сам себя Глушецкий.
— Эх, будь у нас еда, вода и табак — месяц бы высидели, — сокрушенно проговорил Семененко. — Ниякий черт не достал бы.
Главстаршина пролез под скалу и сел с краю обрыва. И ему в голову пришли невеселые мысли: «Здесь поляжем все. Це факт. Эх, нема мне счастливой доли…»
Ему пришли на память стихи украинского поэта Степана Руданского, похороненного в Ялте:
На могилi не заплаче
Нiхто в чужинi,
Xiбa хмаронька заплаче
Дощем по менi…
Эти стихи были высечены на памятнике поэта.
«А кто нас, бедолаг, вспомянет? — тяжко вздохнул Семененко и тут же встрепенулся: — Эге, вспомянут! Хиба здесь чужина? Своя, ридная земля, нашей кровью политая, нашим потом умытая. Не век лютовать фашистам, придет день — вернутся наши. Придут сюда моряки, вспомнят о нас. Фамилии назовут, скажут молодым матросам, как били врагов… Эге, стой, а кто фамилии узнает? Треба составить список по форме».
Он обеспокоенно стал искать по карманам список, наспех написанный им вчера. В нем были записаны только фамилии, Семененко посмотрел на него и покачал головой. «Такой не годится. Утром напишу, шоб и фамилия, и имя, и как по батьке кличут, и видкиля родом, и в какой части служил».
Он принялся искать в вещевом мешке среди гранат и патронов бумагу.
К нему подошла женщина в гражданском платье.
— Случаем, бумагой не богаты? — спросил он.
— А какую вам? На цигарку?
— Табаку нема цигарку крутить. Писчую треба.
Она открыла полевую сумку, которую все время держала в руках, и достала тонкую школьную тетрадь.
— Вот спасибочки, — обрадовался Семененко. — Утром составим список по форме. Як вас кличут? А то двое суток знакомы, а имени не знаю.
— Светлана.
— Из Севастополя родом?
— Симферопольская.
— А як в Севастополе очутились?
— Замуж за моряка вышла.
— Понятно. Муж на корабле?
— Был. Убило в первые дни обороны.
— Так, — задумчиво произнес Семененко. — Всем война свою метку ставит…
Несколько минут они молчали. Светлана, вспомнив что-то, стала рыться в сумке и достала помятую папиросу.
— Возьмите, случайно сохранилась. Только сейчас вспомнила.
— О, добра жинка! — только и мог выговорить Семененко, бережно беря папиросу двумя пальцами.
Он чиркнул зажигалкой и прикурил. И в то же время сверху раздалась автоматная очередь. Пули врезались в воду. Светлана в испуге прижалась плечом к Семененко.
— Не пужайтесь, — успокоительно произнес он. — Тут не достанут, хоть миллионы пуль нехай выпустят…
Так, плечо к плечу, и просидели они до рассвета.
5В тоске отчаяния встречали люди рассвет. Их не радовали ни золотистые узоры на синем фоне моря, ни свежесть летнего утра.
Глушецкий до рассвета обдумывал создавшееся положение и придумал только одно — надо дожидаться следующей ночи, а ночью взбираться по тропе и вступать в бой. Он рассказал об этом людям, и те согласились с его предложением.
— Давайте только договоримся, весь день ничем не выдавать наше присутствие. Пусть немцы думают, что мы куда-то делись. Тогда они ослабят наблюдение.
— Такие дни длинные-предлинные, — протянул кто-то.
Тощий матрос с заостренной по-птичьи физиономией хмуро бросил:
— Забыли о нас… И черт меня дернул остаться тут!
— А это не от тебя зависело, — заметил матрос, щуря черные, блестящие глаза.
— От меня. Еще месяц назад, когда рану заработал…
— Да, дурак! — подтвердил черноглазый. — Загорал бы в сочинском госпитале. Теперь выкручивайся, идиот. А начальство все удрапало, и о тебе не вспомнят. Ты — что? Неровня адмиралам. Таких еще наберут. Говядинка, одним словом…
На его загорелом, четко очерченном лице появилось злое выражение.
К нему подскочил Иванцов и ухватил за ворот:
— Ты что, гад, сказал? Еще одно пакостное слово — и душа вон!
Черноглазый матрос выхватил финку. Но тут подоспел Семененко. Он так сжал руку черноглазого, что тот выпустил финку. Затем оттолкнул Иванцова.
— Ша! — пробасил он спокойно. — Злость треба приберечь для фашистов. А ты… — обернулся он к черноглазому матросу. — Слова твои — брехня. Душу от них воротит, падло ты несчастное. Прикуси язык, иначе голову не сносишь. И никто не скажет «с честью погиб за Родину».
Семененко положил ему на плечо свою тяжелую руку и надавил. Матрос осел на камень.
— Вот и сиди до вечера, — усмехнулся Семененко, отходя.
Разговоры затихли. Потянулись томительные часы ожидания. Снова разгорался жаркий день. Всех мучила жажда. Она притупила чувство голода, иссушила все желания. Пить, хотя бы глоток воды, хоть бы прополоскать пересохшее горло.
— Миллион за глоток воды, — выдохнул кто-то.
— Где возьмешь миллион? — спросил Семененко, облизывая сухим языком потрескавшиеся губы.
— Где, где? Молчи уж…
— И то дело…
Глушецкий смотрел на заострившиеся лица матросов и подумал: «Еще несколько дней без воды — и люди станут умирать». Но где взять воду? Вот она, кругом, глазом не окинешь, но соленая, черт бы ее побрал…
Под скалами, нависшими козырьком, по-прежнему находились люди.
Вскоре к нему прилез Семененко и подал тетрадь.
— Что это? — покосился Глушецкий.
Семененко объяснил, что это списки людей, находящихся здесь.
— А для чего такие подробности о каждом?
Слегка смущаясь, Семененко рассказал о своих ночных мыслях. Глушецкий задумался:
— Список следует сохранить. Но как? Кто знает, кому выпадет счастье уцелеть. Вот что, Семененко, найди укромное место, запрячь, заложи камнями, а людям объяви об этом. Когда наши освободят Крым, кто из нас уцелеет, тот и найдет список.
— Зараз так и сделаю.
— Только повыше ищи расщелину. А то во время зимних штормов волны высоко бьют.
Часовой, смотревший в бинокль, повернулся к лейтенанту и сказал:
— Немцы бурят скалы.
Лейтенант и главстаршина в недоумении переглянулись.
— Неужели взрывчатку закладывать будут? — неуверенно проговорил часовой и тряхнул головой. — Ну да! Это что же получится? Скала рухнет на людей. О звери!..
В его глазах Глушецкий увидел и ненависть, и затаенный страх. Ему и самому стало не по себе.
— Не робей, Гучков, — хмуря брови, произнес Семененко. — Смерть — она одинакова, чи от пули, чи от снаряда, чи от камня.
Часовой скосил на него глаза и буркнул:
— Понимаешь ты…
Во второй половине дня немцы кричали сверху:
— Рус, живой? Вылезай. Обед привезли. Флотский борщ и макароны с мясом. Получите по стакану вина и по пачке сигарет. Вылезайте.
Моряки сидели, затаив дыхание. Сверху спустилась веревочная лестница. К ней никто не притронулся. Она висела более двух часов, затем немцы подняли ее.
— Все, товарищи. Искушение младенцев закончено, ждите подарки, — полушепотом произнес курносый матрос.
Но «подарки» сверху не последовали.
— Пока светло, — распорядился Глушецкий, — проверьте оружие. Обувь снять можно сейчас. Подниматься будем в носках или в портянках. Обувь следует привязать к поясу, но так, чтобы не мешала лезть вверх. Семененко, проследишь.
— Есть проследить, — ответил тот, приподнимаясь.
Но только он встал, как один за другим раздались три взрыва. Глушецкий бросился туда, где находился часовой. Он увидел, как с гулом рушились скалы, погребая людей. До него донеслись выстрелы. Стреляли не сверху, а снизу.
Когда фашисты сбрасывали на людей бочки с горючим, Глушецкого охватил ужас, но сейчас этого чувства у него уже не было: всем его существом завладела ненависть. Он чувствовал, что не забудет событий на мысе Херсонес и никогда не простит гитлеровцам их злодеяний.
Вернувшись к людям, Глушецкий молча сел на камень.
«Если мы не выберемся этой ночью, — думал он, — то завтра и на нас обрушат скалы».
К нему подошел Гучков, только что сменившийся с поста, и, склонившись, тихо, но решительно зашептал:
