Александр Сердюк - Визит в абвер
— А то как же… Сперва из-за той фашистской вражины, а потом из-за его мерзкого сочинения. Небось, сплошная порнуха, они это любят… Для нас же время — золото.
— Золото-то золото, но только мы ничего не потеряли. Наоборот, приобрели.
— То есть? Что именно?
— Эти неосторожные свидетельства фанатика. Между прочим… Собираемся с вами искать дивизионного разведчика, а он, оказывается, не так уж и далеко. Я говорю о Манфреде Броднере, имя которого назвал власовец. О нем речь в дневнике. А еще о гауптмане Шустере, тоже заслуживающем особого внимания. Кстати, не удивляйтесь, я знаком с ним. Это тот самый гауптман, который рядом с моей башкой всадил три пули. Проверяя мою благонадежность, поставил к стенке и давай пулять. Конечно, во всех трех случаях он промахнулся, но стрелок из него отличный. Вскоре Шустер исчез из команды, ходили слухи, что погиб где-то, а выходит — курилка жив! И обыватель не где-нибудь, а в белорусских лесах. Уж не вблизи ли от нас с вами?
— Значит, еще и гауптман? — Самородов был явно озадачен таким поворотом событий. — Час от часу не легче.
— Одного поля ягода, так что удивляться здесь нечему, — сказал контрразведчик, подумав.
— Да я и не удивляюсь. Только что же выходит — на ловца и зверь бежит? Нарочно не придумаешь.
— А придумаешь — не поверят. Так, что ли? Словом, невероятно, однако факт, — со свойственной ему рассудительностью произнес Борцов. — Шли к одной цели, но не параллельными курсами, вот и пересеклись… Помнишь, как в геометрии?
— Да геометрия у нас, Павел Николаевич, простая: оккупантам ни на каких курсах спуску не давать. Только так очистим от них родную землю.
Глава третья
Навьючив на себя скатки, вещевые мешки и сумки с гранатами и запасными дисками к автоматам ППШ, пограничники тронулись в путь. В хвосте колонны, как обычно, пристроилась повозка с палатками для ночлега, кухонной посудой и котлом. Без наваристых щей и гречневой каши солдату не по себе. А шествие это замкнули слегка пострадавшая в перестрелке «эмка» и трофейный мотоцикл.
Ни машиной, ни мотоциклом офицеры не воспользовались — шагали вместе со всеми. Отшагать предстояло не менее двух десятков километров, на что заставе было отведено три с половиной часа. Норма, конечно, предельная, жесткая, но все понимали, что прибыть в конечный пункт позже никак нельзя. Солдаты мало-помалу втянулись, задвигались живее, энергичнее. В общем, получился настоящий марш-бросок. От удовлетворения переходом у Самородова засияло потное, запыленное лицо, Борцов же под конец пути притих — после затворнической штабной жизни и германских харчей проворства поубавилось. Была у него и другая, так сказать, сердечная причина. В голову исподволь прокрадывались мысли о доме: всего две недельки прожил в семье. Как появился, так и уехал — внезапно. Но ведь встреча все-таки была! Реальная, что в годы войны большая редкость.
Жена, сынишка — вот они, рядышком. Такое счастье дарили ему только сны. Но во сне все бывало иначе — Нина, жена, почему-то снилась еще девчонкой, с ее смешными косичками, с заплетенными в них белоснежными бантиками.
Их пути сблизились еще в детстве, когда Нина и он перешли в четвертый класс. Посадили их за одну парту. И все школьные годы, переходя из класса в класс, они оставались за одной партой. Это соседство, продолжавшееся аж до выпускного вечера, и определило их дальнейшую судьбу.
Павел отслужил на границе срочную и перед тем, как поступить в военное училище, предложил Нине руку и сердце. Она не колебалась и не мучила его ожиданием ответа, для нее это давно уже было решено. Перед войной родился сын. Первые робкие шаги Дениска сделал в тот самый день, когда на западной границе загрохотали орудия. Теперь ему скоро пять, из них лишь несколько недель видел отца. За такой срок не то что отвыкнешь — забудешь. Павел Николаевич все же гадал: узнает ли? Гадал до последнего своего шага по лестнице. На его внезапный звонок дверь открыла Ниночка. Она оторопело попятилась, всплеснула руками. Полураскрытые губы ее задрожали, и то слово, которое она хотела произнести, будто застряло в горле. И пока вот так, в радостном безмолвии, пребывала она, из комнаты выпорхнул сынишка и своими лучистыми, немигающими глазками пытливо уставился на военного дядю. Опередив все еще не справившуюся с волнением мать, он голосисто закричал: «Папка! Мой папка приехал!»
С той минуты Дениска ни на шаг не отходил от отца. Что бы Павел Николаевич ни делал — он рядом. И все вопросы, вопросы. Да такие, что нарочно и не придумаешь. Увидал над городом самолет и тут же забеспокоился: «Папка, а он небо не поцарапает?» Положили перед ним на столе редиску и опять вопрос: «Папка, а почему она красная? Для нее что — землю красили?» Жаль, не прошло — промелькнуло их свидание.
Конечно, Борцову следовало бы еще пожить в Москве, окончательно прийти в себя, расслабиться. У разведчиков усталость ведь особая. Достается не столько мускулам, сколько нервам. Напряжение такое, словно по ним постоянно пропускают ток. Там, в абвере, Павел Николаевич испытывал такие душевные перегрузки, что порою за себя опасался: выдержит ли? Ведь стоит забыться на мгновенье — кто ты и где — и уже ничто не спасет. Не раз подмывало прямо в глаза резануть шефу правду-матку о нем и о себе, сбросить со своего лица защитную маску. Пусть посмотрит какой перед ним власовец. Свой разум, свою волю надо было всецело подчинять рассудку, в полной готовности держать внутренние тормоза. Стиснуть зубы, сцепить руки, взнуздать нервы и исполнять долг.
Освободиться от этого постоянного напряжения было не легко даже дома, по возвращении в Москву. В тихой, уютной квартирке на Сретенке все равно прислушивался к каждому шороху. Спал неспокойно, тревожно, а проснувшись, принимался шарить под подушкой, будто гам и сейчас лежал пистолет. Нина допытывалась: «Ну что ты, Павлик, что с тобой? Ты же у себя, дома, в семье?»… А в общем-то можно было и не спрашивать, что с ним. Дни летели. Задумывал многое: и сходить в театр или в кино, и пожить с недельку за городом, на природе, и съездить, как бывало прежде, на рыбалку, авось нервишки уймутся. Но все это требовало времени…
За взволновавшими мыслями Павел Николаевич и не заметил, что шагал уже в одиночестве, а начальник заставы, выдвинувшись в голову колонны, высматривал по обе стороны дороги местечко для привала…
Короткую передышку Самородов использовал для дела. Было самое время ознакомить солдат с обстановкой, круто изменившейся в течение суток. Дальнейшая проческа вдруг приобрела иной смысл. Тут уж надо было не просто зачищать лес от всех просочившихся в него со стороны фронта, а искать весьма важных персон с высокими чинами. Сомнений в том, что таковые здесь присутствуют, отныне быть не могло.
Наличный состав солдат Самородов разделил на две поисковые группы. Одну из них повел сам, другую старшина заставы. Борцов также пожелал участвовать в проческе — не скучать же ему возле обоза. Примкнул майор ко второй группе, полагая, что его помощь понадобится скорее всего Кирдищеву.
Оставалось немного светлого времени, а лесному массиву, в который пограничники углубились, казалось, не было ни конца, ни края. До наступления сумерек поисковикам следовало возвратиться на исходный рубеж. Если кому потребуется срочная поддержка, сигналить выстрелами из ракетницы.
Скорая удача на сей раз выпала группе начальника заставы. К месту сбора она вернулась последней, зато с крупным «уловом». Лишь одно огорчило солдат — все произошло слишком просто, от них не потребовались сверхсмелые действия. Из куста орешника вышел немец в офицерском мундире. В одной руке он нес портфель, другую держал выше головы, которая была почему-то забинтована. Увидев советского офицера, он по-военному представился. Самородову трудно было ему поверить, но это был полковник Манфред Броднер.
Вручив начальнику заставы портфель, Броднер оглянулся в сторону орешника и позвал охрипшим голосом:
— Доктор Шульце, выходите… Лучшего случая не будет. Своих не дождемся…
Из того же куста, с шумом раздвигая упругие ветки, выбрался второй лесной скиталец. Он встал рядом с Броднером, вытянувшись как в строю и стараясь придать себе мало-мальски бравый вид. Вообще-то оба они были неухожены, лица покрылись такой щетиной, что с нею не справилась бы самая острая бритва. Их помятые мундиры были в сплошных пятнах и складках.
— Все? — спросил Самородов.
Оба немца утвердительно кивнули головой.
— Посмотрим, — сказал капитан и, позвав сержанта Корнеева, распорядился тщательно осмотреть ближайшие кустарники.
Пока начальник заставы уточнял имена и чины сдавшихся добровольно вермахтовцев, а также обстоятельства, при которых они оказались в лесу, сержант Корнеев с наиболее дотошными в поиске солдатами обшарил кусты. Действительно, в них никого не было. Нашлись только кое-какие вещи. Самой существенной была, конечно, охотничья двустволка двенадцатого калибра с патронташем и несколькими патронами в нем, заряженными картечью. Остальное представляло собой кухонные принадлежности: алюминиевые кружки, закопченная кастрюля, такого же вида ведро. В свертке, подвешенном на прочной ветке, хранились полбуханки черствого хлеба, кусок старого сала и вареные яйца. Похоже, что все это было добыто «скитальцами» в одной из ближайших деревень. Прихватить с собой Корнеев счел нужным лишь ружье и патронташ в качестве вещественных доказательств. Продукты спустил пониже, на траву, чтобы ими попользовались законные обитатели леса.
