Сергей Герман - Штрафная мразь
Потом надел пахнущие прогорклым жиром ватные брюки, широкую телогрейку без воротника.
Намотав на ноги портянки, он натянул кирзовые сапоги. Сапоги были старые, со стоптанными каблуками.
Сон уже отлетел, но пробуждение едва наступило. Лученков минуту посидел на нарах, возвращаясь из сна в обычную лагерную явь и запахнувшись в бушлат, побрёл к отхожему месту, дощатой уборной, расположенной за бараками.
Ночью по лагерю ходить было нельзя. По нужде ходили на парашу.
Глеб шёл с ещё зажмуренными глазами, по памяти. С остервенелостью расчёсывал под ватником искусанное клопами тело.
Клопы кусали даже ночью, бесконечно ползали по стенам барака, стойкам нар, падали откуда-то сверху.
Около дощатых выбеленных известью уборных, толпилась очередь. В проёме двери был виден ржавый желоб, помост с дырами. Тускло блестели соски деревянного рукомойника.
Над отхожим местом висела тьма, слегка разбавленная мутным светом висевшей на столбе лампочки, и несколько зэков мочились прямо на дощатые стены уборной.
Старик профессор, похожий на старую голодную собаку, протрусил мимо очереди, направляясь в барак.
Глеб помочился на угол.
Рядом с ним справлял нужду помощник бригадира Иван Печёнкин. От его новеньких сапог тянуло запахом рыбьего жира.
Кожа на его лице всегда была багрового цвета, словно его окунули в борщ. А лоб, словно у греческого мыслителя высокий, изборожденный линиями мысли.
Держался он с показным достоинством и громко испортив воздух, остался при том же многозначительном лице.
«Даже здесь начальнический глаз…» — подумал Лученков неприязненно.
Помощник бригадира не работал. Он, как представитель низшего звена лагерной администрации только распределял работу в бригаде, ставил на неё людей, спрашивал норму и погонял, а вечером составлял сводку, получал на бригаду хлеб и отстаивал интересы бригады в конторе.
Это давало ему все основания гордиться своей значимостью.
Был Печёнкин из бывших сельских участковых милиционеров, попавший в лагерь по пьяному делу.
В каждом селе у него были родственники, кумовья, сваты и просто хорошие знакомые.
По приказу начальства поехал однажды на подводе кого-то арестовывать. Арестовал и повез в отделение, но по дороге решили заехать в гости к куму и отметить это дело.
Очнулся Печёнкин только в милиции. Опытная лошадь сама нашла дорогу.
Арестованный приятель исчез, словно канул в воду. Вместе с ним исчез и служебный наган.
Ни приятеля, ни револьвер так и не нашли. Ване дали шесть лет и, как бывшему милиционеру, доверили в лагере должность помощника бригадира.
В лагере Печёнкин заблатовал. Выслуживался перед начальством.
После подъёма раздался сигнал сбора. Морщинистый однорукий дневальный, из бывших полицаев колотил железякой по рябому обрубку рельса, подвешенному на обрывке ржавого троса у штабного барака. Грязная телогрейка на его спине была зашита в нескольких местах белой ниткой.
Вот и сейчас завопил истошным голосом:
— Чего встали, падлы?! А ну давай строиться! А то я вам сейчас покажу совецку власть!
Строились неторопливо.
Лёгкий холодный ветерок слегка шевелил оставшиеся листочки деревца, стоящего у крыльца штаба и в окне чуть вздрагивало мутное стекло.
Пронзительно взвыла сирена, но тут же умолкла.
Прерывистый звон рельса слабо прошел через стены бараков, и скоро затих. Бывшему полицаю надоело махать рукой и бросив железяку, он достал кисет и стал мастырить газетную козью ножку.
Звон утих, за окном висела предутренняя хмарь.
Через полчаса тысяча зэков уже стояла на широком грязном дворе лагеря.
Воры, убийцы, насильники, бытовики и фраера, попавшие по недоразумению. То есть, за кражу колосков, за опоздание на работу, за контрреволюционную деятельность, за анекдоты.
Враги Советской власти, настоящие и мнимые. Вчера бывшие работяги, интеллигенция, городская гопота. Сегодня — возчики, землекопы, живые скелеты, голодные русские мужики, а вокруг — Россия!
На плацу перед строем заключённых Тайшетлага стоял поседевший на конвойной службе капитан в длинной, по фигуре подогнанной шинели.
У него был вид заправского служаки офицера. Он был чисто выбрит, в начищенных сапогах, отражающих лучи неяркого осеннего солнца.
Утро стояло холодное, октябрьское. Стылые солнечные лучи заглядывали в мутные окна бараков.
Пар дыхания серым облаком поднимался над рядами заключённых, оседал на жухлой траве и самих зэках. Словно собачий лай, рвал стылый воздух чахоточный кашель людей.
Лагерь окружен тремя заборами: проволочным, дощатым и из тонких бревен с заостренными верхушками, как в остроге.
За последним острожным забором стоят вышки с охранниками, а по углам — высокие пулеметные.
На вышках ёжились одетые в шинели часовые с винтовками.
Ломаные неровные шеренги зэков в основном были одеты в серые засаленные бушлаты. У них колючие быстрые глаза, озлобленные серые лица. Обросшие, небритые, худые, грязные.
Обуты в разбитые кирзовые сапоги и ботинки, рваные калоши, а то и резиновые чуни с намотанными на ноги тряпками.
Но попадались и жулики, аккуратно выбритые, в чёрных, чистых телогрейках. На ногах начищенные сапоги, с отвернутыми на одну четверть голенищами. Широкие брюки напущены на отвороты сапог. Татуировки на руках, на ногах, на всём теле.
Они вели себя как хозяева, их сторонились.
Лагерники переминались с ноги на ногу, стараясь согреться кутaлись в телогрейки и бушлaты. Короткие реплики, мат, ухмылки, мелькавшие на серых лицах, выражали ту меру тревоги, на которую ещё были способны их иззябшие души.
Лученков томился от предчувствия перемен и усилий осмыслить в себе прожитую жизнь. Зачем он живёт? Для чего? Он смотрел на серые бараки, крытые почерневшими от дождя и снега досками, на дымчато-серые лесистые сопки.
Уже третий год он в лагере и конца не предвидится. Вот если бы спрятаться среди брёвен, которые шофера везут на станцию. А там в какой — нибудь железнодорожный состав и подальше отсюда. А как же без денег?
Украсть!.. Подломить какой нибудь магазинчик на станции и ходу!
Побег из лагеря стал для него навязчивой идеей, целью, достигнув которую начнётся новая жизнь.
За бараками запретная зона. Налево располагался карцер, направо — санпропускник, сзади вахта. Отгороженный от лагеря колючей проволокой лазаретный барак. В нём четыре отделения: терапия, хирургия, туберкулезное и инфекционное. Чуть в стороне находится землянка — морг. Дверь морга распахнулась, и два санитара в грязных медицинских халатах надетых прямо на телогрейки вынесли деревянный щелястый ящик, сколоченный из неоструганных досок.
Ящик похож на сундук пирата Флинта. Но там не сокровища. Окоченевший труп с прицепленной к большому пальцу ступни фанерной бирочкой, которую потом прибьют к колышку и вобьют в могильную грядку на зэковском кладбище.
Ящик пронесли позади строя. Головы заключённых интуитивно поворачивались вслед. Каждый думал об одном и том же «Ну вот ещё один примерил деревяный бушлат».
У каждого из заключённых за спиной аресты и суды, никчемная, разрушенная жизнь, голод и побои. Впереди долгие годы неволи, этапы, работа с кайлом и тачкой. Неудивительно, что каждый из них примерил этот ящик на себя.
Рядом с капитаном ещё два офицера и старшина. Лагерное начальство неуверенно топталось за их спинами.
У серого забора стояли автоматчики. Овчарки сидели у их ног, готовые поймать, повалить, придушить.
Лица конвоиров не столько равнодушны, сколько растерянны. Что-то случилось.
В лагере всегда чего то ждали. То скорого прихода американцев. То амнистию.
Толпу волновали самые фантастические слухи то об отмене уголовного кодекса, то болезни Сталина. Слухи наплывали волнами, как обморок и тогда сладкая дрожь пробегала по изломанным неровным рядам заключённых.
— Легавый буду, щас амнистию объявят! — Тревожился мужик в чёрном пальто, укравший колхозную корову. — Надо поближе. А то ведь не дадут послушать, олени рогатые!
Был он малоросл, худ. Глаза водянистые, унылые, как у дохлого сома. Кожа на лице сморщенная, желтая.
— Вон нарядчик карточки несёт, — сосед Лученкова хлопнул мужика по плечу. — Чего то расстроенный нарядчик. Видать точно амнистия, а ему с тобой Швыдченко расставаться не хочется.
Мужик что-то бормотал, вертя по сторонам головой.
Капитан заложил за спину руки, и, глядя на ряды зэков, громко крикнул:
— Граждане заключённые!
Из его рта шёл пар.
Стало очень тихо. Было слышно, как на хоздворе монотонно работал дизельный генератор.
Лученков увидел рыжее тельце крысы, бегущей вдоль стены штабного барака. Хвостатая тварь остановилась, нюхая воздух подрагивающим носом.
