Артем Анфиногенов - Мгновение – вечность
— Три «медведя» нас давно прошли, — откликнулись истребители. — Давным-давно…
— Танки южнее Тингуты, танки!.. Принимайте боевое распоряжение! — Лейтенант знал, чем их взять. Но истребители тоже не лыком шиты.
— Задача ставится с опозданием, — отвечали они. — Имейте в виду, так и будет доложено!
— Вы мне дохлых кошек не подкидывайте, я сам доложу, кому следует! — кричал Кулев, темные, давно не стриженные волосы на его затылке от усердия или возбуждения взмокли.
— Где Дарьюшкин? — запрашивала дивизия. Чувствовалось, что на дивизию жмут.
— Где Дарьюшкин? — вторил ей, вынимал из истребителей душу Кулев. — Поднять «маленьких»!
— Подняли, подняли…
— Не чикайтесь, от «Початка» работаю, — жил напряжением момента Кулев.
— Выделить больше нечего, учтите, «маленьких» в резерве ни одного, на стоянках пусто, по нулям, обеспечить Раздаева не сможем…
— Все понятно, кроме сказанного!
Добившись своего, Кулев сдержанно торжествовал.
Командир истребительной дивизии Дарьюшкин, по словам Егошина, ушел в подполье, не раскрывает рта. Все срочные запросы, все гневные посулы разбиваются о возведенную им стену молчания. Что за этим молчанием – сказать трудно. Невозможность напитать всех одной коркой? Попытка выработать, уединившись, какие-то контрмеры? Беспомощность? Мудрость? «Или запил, или крепко задумался», — рассудил Егошин, имевший свои счеты с Дарьюшкиным.
Командира штурмовой авиадивизии полковника Раздаева сверху не дергали, как Дарьюшкина, он сам был зубастый, подчиненных же держал в узде. «Следите за движением Раздаева!» — требовал Егошин. При одном звуке его фамилии майор отставлял все свои дела.
Выбив из дивизии Дарьюшкина последнее, Кулев шире, вольготней расселся на короткой лавке. Тело лейтенанта источало жар. «Зря рычагом не клацай, — поучал он плешивенького. — Первым трубку не хватай, напорешься на указание…»
Тут в адрес истребителей, исчерпавших все свои резервы, поступило распоряжение «Початка» самого категорического свойства:
— Командующий приказал встретить и надежно, надежно сопроводить до места «Дуглас» с большим человеком, хозяином «Дугласа», ответственный персонально Дарьюшкин…
Кулев, было рассевшийся, подобрался; взглядывая на ездового-связиста часто и требовательно, словно бы призывал бойца засвидетельствовать, как встревожен лейтенант судьбой московского «Дугласа», входившего в зону Сталинграда. Фамилия большого человека на борту самолета составляла тайну. Кулев стал вслух перебирать известные имена. Одни кандидатуры он отводил, другие, поразмыслив, оставлял для более тщательного рассмотрения, ни на ком определенно не останавливался – ни дать ни взять человек, посвященный в распорядок жизни военного руководства страны. Ездовой, невольно подстроившись под лейтенанта, предположил в пассажире командующего фронтом генерала Еременко.
— Нет, — отрезал Кулев. — Еременко на месте.
— Где?
— В штабе фронта. Я только от него.
— От Еременко?
— Да.
— Никак друзья? — изумился ездовой.
— Знакомы. Мы его прошлой осенью спасали…
Под вечер на «пятачок» прибыл полковник Раздаев – усталый, загнанный; резкость, ему свойственная, выступала во всем, что он говорил и делал. Майора Егошина, только что вылезшего из «черта полосатого» и поспешившего к полковнику с докладом о боевом вылете, слушать не стал; изловив на штабном крыльце, где пал несчастный Василий Михайлович, готового улизнуть корреспондента дивизионной газеты, взял его в оборот:
— Почему принижаете достоинство воздушного бойца, дискредитируете в глазах личного состава?.. Напечатали, читаю, — полковник повел пальцем на ладони: – «Еще один стервятник на боевом счету Баранова…» Отдаете отчет в своих словах? Что ж, по-вашему, старший лейтенант Баранов стервятиной кормится? Он врага уничтожает, а не падаль!..
Майор Егошин сопровождал комдива, следуя за ним на некотором отдалении справа. На спине Михаила Николаевича, под лямками сброшенного парашюта, отпечатались влажные, темные от пота полосы, к полковнику он приноравливался с трудом. Тирада в адрес газетчика немногого стоила, нынче все так говорят: «Сбил… уничтожил… вогнал в землю фашистского стервятника». Чем плохо?.. Стервецы они, гады, куда нас загнали… Но в тираде был еще иной, упреждающий события смысл, заставивший Егошина держать ухо востро: всем, кто повинен в чепе, едва не сгубившем Баранова, несдобровать!..
На КП с появлением несшего грозу Раздаева все встали. Кулев, не отнимая трубки от уха и волоча за собой шнур, ретировался в угол… Вид неловко отходящего, подергивающего шнур, путающегося в нем лейтенанта не понравился полковнику.
— Что коза на привязи! — фыркнул он, выкладывая на стол шлемофон, перчатки, сохранявшие, подобно слепку, форму полусогнутой кисти. — Или бедняку в хозяйстве и сивая коза подмога? — добавил Раздаев, вглядевшись в лейтенанта. — А, Егошин?
— Лейтенант поставлен мною специально на связь.
— Все скрытно! — сказал полковник, с неодобрением глядя на Кулева. — Полная скрытность сосредоточения… Языки не распускать. У кого язык длинный – обрубим…
«Цирлихи-манирлихи я не люблю, — при случае объяснял подчиненным Федор Тарасович Раздаев. — Я люблю прямо, по-солдатски». При этом его сизый от бритья подбородок тяжелел, глаза округлялись. Впрочем, подобных разъяснений полковник давненько никому не давал, потому что каждый день и час нахождения его дивизии на подступах к Волге, особенно последние сутки, когда на плечи Федора Тарасовича легли новые обязанности, требовали от него по-солдатски прямых, ясных, решительных мер.
В пехотном училище, где лет шестнадцать назад учился Раздаев, курсанты разыграли однажды лотерейный билет Осоавиахима на воздушную прогулку. Жребий выпал Раздаеву. Десять минут ознакомительного полета над городом изменили его жизнь: он заболел авиацией. Ему отказывали, возвращали рапорта, курсант дошел до наркома, добился своего, стал летчиком. Неспешно всходя по служебной лестнице от командира корабля до командира дивизии, он снискал репутацию волевого, умеющего навести порядок начальника. Строевик он был истовый. «Без личной беседы никого не оставлю и без слез не отпущу», — шутил Раздаев. Темно-синий выходной френч под белую рубашку сидел на нем как влитой, перчатки из мягкой светлой кожи, фирменные авиационные полукраги с ремешками на тыльной стороне и кнопочкой на внутренней он получал от товарища из Тбилиси на заказ – таких полукраг, как у Раздаева, в дивизии ни у кого не было.
В столичных воздушных парадах по торжественным дням не участвовал, кремлевских вин на приемах не вкушал. «Надежнее всего идти в середине» — было правилом Федора Тарасовича. Следовать ему в собственно летной работе было не просто; свои неудачи, огрехи, промашки в пилотировании Федор Тарасович воспринимал болезненно, заметно расстраивался, зато посадки со слышным шелестом травы под колесами, бомбы, уложенные в строгий меловой полигонный круг, протяжной маршрут без отклонений вызывали у него прилив энергии, желание совершенствоваться…
— Насчет скрытности, товарищ полковник, — вставил Егошин, поглядывая на доспехи, выложенные комдивом, как на ларь: на шлем желтой кожи, на шелковый, незастиранный подшлемник, на строгий шарфик черно-белой вискозы… Перчатки – слабость полковника, он и в степи их не снимал, сотрясая воздух сжатыми кулаками, — перчатки, снятые с рук, освобожденные от них, медленно, как живые, распрямлялись, утрачивая сходство с гипсовым слепком…
— Насчет скрытности… Здесь нас трижды бомбили, «рама» разгуливает, как на бульваре…
— Я «раму» не видел!
— Висит, товарищ полковник… Возможно, проголодалась, ужинать полетела, теперь ее толстая «Дора» сменит… Воздушную разведку ведут как по графику, куда смотрит полковник Дарьюшкин – не знаю…
— Черт его, Дарьюшкина, разберет! Сам все хапает, а у других хлеба просит, не знаешь, чего от него ждать… Предупредить весь летный состав под расписку, — продолжал Раздаев, — с пикирования, кроме «пешек», будут работать бомбардировщики «Ар-два»… Не шарахаться!
Лычки курсанта пехотного училища, уступив место голубому авиационному канту, иногда напоминали о себе – то к выгоде Федора Тарасовича, то к его огорчению. В тридцать девятом году он служил под непосредственным началом общевойскового командира, комдива, в свое время возглавлявшего покинутое Раздаевым училище. Командующий признал Раздаева «своим», назвал его «полпредом пехоты в авиации», с вниманием, по-доброму к нему относился. Вместе обсуждали они мрачнейший эпизод: массированный удар 1150 самолетов люфтваффе по Варшаве, оказавшей яростное двадцатидневное сопротивление врагу. «А Гитлер еще паясничает, — возмущенно говорил комдив. — Расселся, понимаешь, со своей свитой в варшавском предместье и созерцает зрелище горящего города, как Нерон… Ну, и кончит он как Нерон, помяни мое слово!» Чем кончил свои дни правитель Римской империи Нерон, Федор Тарасович, с комдивом вполне солидарный, не помнил, он переменил тему…
