Владимир Богомолов - Момент истины (В августе сорок четвертого...)
Письмо Федосовой ударило Алехина как обухом по голове. Некоторое время он находился в полной растерянности, и Поляков, искавший его, подойдя к нему на площадке, где стояли машины, заметил это и справился:
– Что с тобой?
Алехин неопределенно пожал плечами и, чтобы избежать дальнейших вопросов, сказал:
– Я вас слушаю.
– Возьми двух человек из резервных, – велел подполковник. – Надо сейчас же сменить Таманцева, чтобы группа была в сборе. И немедленно возвращайтесь!
В машине Алехин пытался переключиться, но не мог. Всю дорогу мысли о дочери и о вывезенной уникальной пшенице, точнее, о целом без малого десятилетии его довоенной жизни, угнетали и будоражили его.
Дочку он не видел четвертый год и представлял ее себе главным образом по фотографии, присланной ему женой прошлой осенью ко дню его рождения.
На этой карточке, хранившейся вместе с партийным билетом в сейфе у Полякова, в Управлении, Настенька крепкими полными ножками стояла на столе, застеленном праздничной скатертью, в короткой нарядной рубашке, толстощекая, радостная, с большим бантом в волосах.
Эта фотография не меньше, чем письма жены, внушала уверенность, что девочка здорова, сыта и дома все в порядке. А оказалось…
Вывозка в хлебопоставку селекционной пшеницы представлялась ему после размышлений никак не государственной необходимостью, а чистым головотяпством. Он припомнил газетное сообщение о том, как в осажденном Ленинграде ученые, умирая от голода, сохранили элитное семенное зерно; там, в тяжелейших условиях блокады, сохранили, а у него на родине, в глубоком тылу, – уничтожили.
Он видел мысленно станционное поле с тысячами аккуратных деляночек размером в квадратный метр каждая. В его сознании всплывали бесконечные, бесчисленные опыты, закладываемые тщательно, кропотливо, во многих повторностях, с различными вариантами посева и агрофонов. Возникли в его памяти и близкие ему люди, бывшие сотрудники станции, – как сообщала в письмах жена, за эти три года на семерых из них пришли похоронные…
Ему вспомнилось, как из гибридов, полученных в тридцать шестом году, было выделено всего одно растение, одно-единственное с девятисот шестидесяти делянок! Необычно крупные зерна этого колоса стали родоначальниками нового сорта, выведенного после еще пяти лет упорной селекции и жестокого отбора. Конечный результат был получен, когда Алехин находился уже на фронте.
И вот эту уникальную пшеницу, которой после государственных испытаний предстояло «прописаться» на многих миллионах гектаров земель, вывезли в хлебопоставку – на помол! Как же могли ее принять на элеваторе товарным зерном, если из документов наверняка было ясно, что это – суперэлита высших репродукций?..
Для завершающих селекцию государственных конкурсных испытаний и официального признания две жмени, собранные Федосовой, разумеется, не могли ничего дать. Он был отброшен назад как минимум на несколько лет и понимал, что после войны, если останется жив, придется повторять уже пройденное…
В мыслях о дочери самым ужасным было сознание своей беспомощности, сознание, что там, далеко в Заволжье, страдает маленькое, столь дорогое ему существо, а он не в силах, не в состоянии чем-либо ей помочь… Вычитанная где-то еще до войны фраза: «Ревматизм лижет суставы и кусает сердце» – все время вертелась в его голове. «Лижет суставы и кусает сердце!»
– Ну что… – сбавляя скорость, сказал Хижняк. – Станем здесь?..
Алехин быстро осмотрелся по сторонам. Оказывается, уже миновали Шиловичи и подъехали к тому месту, где трое суток назад останавливалась полуторка, когда привезла Фомченко и Лужнова. Здесь, у мостика через речушку, он договорился встретиться с Таманцевым.
– Хорош.
Взяв автомат, он вылез из машины.
Когда подошел Таманцев, по его виду, по пятнам крови на гимнастерке и принесенному им узлу Алехин сразу понял: что-то произошло. В то же мгновение он обратил внимание на лопатку, подняв ее, повернул, увидел срез и подумал, что это, должно быть, лопатка Гусева… Откуда она взялась?
Эта догадка, разумеется требовавшая подтверждения, вывела его из состояния, в каком он пребывал после получения письма. Он помнил, что Гусеву выписали лопатку со склада за день до поездки и пользоваться ею он не успел, а этой копали, и Алехин поспешно стал выковыривать частицы земли, забившейся между черенком и шейкой лопатки.
Супесь без примеси других почв. Удивительно чистая, легкая и очень светлая. Исчезновение из «доджа» малой саперной лопатки работало на версию Полякова о наличии в этом районе тайника, где пряталась разыскиваемая рация, и если это лопатка Гусева, то значит… Такая легкая, необычайно светлая супесь встретилась Алехину только в одном месте: на поросшем суборью, сравнительно небольшом участке Шиловичского леса – он еще отметил тогда железную зависимость растительности от почвы.
Если это лопатка Гусева, то, по всей вероятности, тайник можно будет отыскать сегодня же, в крайнем случае завтра… И если рация еще там…
Если это лопатка Гусева, то ее нахождение на подловке у Юлии свидетельствовало о принадлежности Павловского к разыскиваемой группе, что также было весьма существенно, и Алехин невольно подумал, как обрадуются в таком случае Поляков и генерал.
Разминая крохотные комочки земли, он краем глаза увидел разложенное Таманцевым на плащ-палатке, посмотрел и, связав все воедино, понял, что была попытка задержания, но неудачная, и, наверно, кроме того, что лежит перед ним, есть еще только труп… А если так, то более огорчительную оплошность и неприятность в данной ситуации трудно себе представить.
– Что это? – указывая на плащ-палатку и присаживаясь на корточки рядом с ней, спросил Алехин.
Молчание Таманцева, его виноватый вид и поведение подтверждали самое неприятное предположение.
Алехин взял с плащ-палатки офицерские удостоверения, раскрыл оба, вгляделся в фотографии и узнал:
– Павловский…
Таманцев молчал. Алехин поднял голову, увидел у него в руке дюралевый портсигар, выпрямляясь, быстро взял его и, осмотрев, сказал:
– Надо полагать, это – Гусева… И лопатка тоже, очевидно, Гусева…
– Какого Гусева? – тихо проговорил Таманцев.
И тут Алехин подумал, что, находясь третий день здесь в засаде, Таманцев не знает ни о Гусеве, ни о том, что дело «Неман» взято на контроль Ставкой, ни о том совершенно небывалом, что уже вторые сутки творится в тылах обоих фронтов.
«Лижет суставы и кусает сердце!» – внезапно снова всплыло в голове Алехина. И, посмотрев на Таманцева, он огорченно спросил:
– Как же вы его упустили?
Бросив неприязненный взгляд на прикомандированных, Таманцев отвернулся и, помедля секунды, с неожиданной злостью сказал:
– По халатности, Павел Васильевич… Исключительно по халатности! Я должен был подставить свою голову, но, извините, не успел!
63. Поляков и Никольский
В семь часов утра, по настоянию Полякова, Егоров и Мохов отправились позавтракать и немного отдохнуть. Поляков обещал разбудить их в девять, про себя решив сделать это часом позже. Он знал, что наибольшее напряжение возникнет во второй половине дня и что, когда прибудет начальство из Москвы, выкроить хотя бы малость для сна или отдыха станет невозможно. Сам он, приняв со вчерашнего вечера уже третью таблетку «кола», чувствовал себя превосходно и работал с увлечением, споро и производительно.
В девятом часу появился добиравшийся на попутных машинах Лужнов, бледный, с трудом державшийся на ногах от потери крови и тряской дороги. Он сообщил, что Павловский при задержании застрелился, что пришел он один, причем не со стороны леса – очевидно, откуда-то приехал.
Лужнова била дрожь, зубы у него стучали, и Поляков не стал его расспрашивать – вскоре должны были вернуться Алехин и Таманцев. Поляков напоил его крепким чаем из термоса, с тройной порцией сахара, и отправил в госпиталь.
В девять часов, захватив с собой папки с документами и чистой бумагой, он поспешил в соседний кабинет, чтобы доложить в Москву о ходе розыска.
Телефон «ВЧ» был занят инженер-полковником Никольским. Чтобы не терять времени на хождения взад и вперед, Поляков расположился за свободным столом, раскрыл папки и продолжал работать.
Поглощенный розыском и подготовкой войсковой операции, Поляков не вникал в подробности того, что называлось «радиотехническим обеспечением». Никольский с еще двумя пожилыми инженер-майорами, прибывшими поздно вечером из Москвы, помещались отдельно, в одном из кабинетов; они делали свое дело, а он, Поляков, – свое, и друг друга почти не касались: потребные для розыска точность и оперативность пеленгации и взаимодействие слежечных станций с мобильными поисковыми группами зависели непосредственно от сосредоточенных в районах выжидания «слухачей», а не от представителей Главного управления.
