Балис Сруога - Лес богов
Стояла глубокая зима. Мы решили соорудить санки и на них везти свое имущество. Кто знает, может быть, в Литве все сгорело в огне войны и мы вернувшись домой, не найдем ничего?
Смастерили санки. Кто сам сделал на собственный риск, кто в складчину по двое, по трое. Провели репетицию погрузки и прочего. Все шло как по маслу. Нашему примеру последовали и другие — сани начали делать во всех блоках. Начальство не интересовалось — откуда у нас материал, где мы работаем. И им все было теперь безразлично.
Красная Армия заняла Эльбинг. Некоторых евреек, работавших там, эсэсовцы успели вернуть в Штутгоф. Более слабых бросили по пути.
Эльбинг находился в 35-километрах от Штутгофа. Днем самолеты кружили в небе. По ночам они бомбили Гданьск и Гдыню. Вдали слышались раскаты артиллерии. Земля дрожала от грохота орудий. Красное зарево окутывало небо.
Однако приказа эвакуироваться все еще не было.
Пессимисты и скептики торжествовали.
— Ну что, наша взяла? Никакой эвакуации не будет. Не зря наполнили бочки смолой. Поджарят нас. Расстреляют. Газами удушат. Подожгут.
Беспокойство росло. Власти усилили охрану лагеря. Расставили пулеметы не только на вышках но и на пригорках, для обстрела каждой тропинки. Чертовщина какая-то!
ПРОЩАЯ, ПРОЩАЙ, ЛЕС БОГОВ!
24 января 1945 года все заключенные лагеря получили приказ готовиться в дорогу. Отбываем завтра в четыре часа утра.
Прекрасно! Значит, тут на месте нас не сожгут и не расстреляют.
В ночь перед эвакуацией никто не спал. Куда там. Разве уснешь! Все слонялись, как пьяные тараканы. Кто копался в свертках, кто околачивался возле бани.
Ровно в 4 часа утра весь лагерь выстроили на плацу. Почти все заключенные вооружились санками. Я составлял исключение. У меня было два мешка с имуществом и одно большое одеяло.
Знакомый эсэсовец взглянул на мой скарб и покачал головой.
— Ich sehe schwarz, — печальная участь, мол постигнет твое имущество. Брось его лучше к черту, под забор!
Весь лагерь разбили на 8 маршевых колонн. Во главе каждой стоял фельдфебель СС. Заключенных конвоировали отряд охранников и специальная команда с овчарками. Большинство охранников и собак доставили специально из Гданьска. Власти, видно, решили, что незнакомые собаки будут более надежны.
В лагере остались только евреи, да тяжело больные, которые не могли двигаться. Остались и упрямые симулянты, питавшие какие-то смутные надежды на будущее.
Все это мне не очень нравилось.
— Сгорите вы все, как клопы на огне — горестно говорили мы им.
— Посмотрим! Еще неизвестно, кто раньше! — отвечали они и прятались по темным углам.
Шествие открыла наша колонна. В ней было около 1600 арестантов. Кроме нас, литовцев, в нее входили жители двух других блоков и часть больных из числа пациентов доктора Гейделя. Тех, кто в состоянии был двигаться, подняли с постели, дали им по две пары белья, простенькую арестантскую одежду без подкладки и рваные пальтишки, похожие на больничные халаты. Убогие одеяльца, жестяная эмалированная кружка, ложка и деревянная обувь завершали их снаряжение. У многих не было чулок. Они почти босыми шли по снегу.
Каждого узника снабдили двухдневной порцией маргарина и хлеба. Но многие расправились с ней тут же на месте… Зачем брать в дорогу лишнюю тяжесть?
Уходившие колонны провожал невинный агнец капитан Цетте. Майер торчал у окна красного здания комендатуры и хлестал водку. В лагере он не показывался, опасаясь, видно, чтобы заключенные не разорвали его по ошибке вместо тряпья.
Наконец наша колонна двинулась… Прощай, прощай, Лес Богов! Сколько проклятий, исторгнутых из глубин сердца, осталось под твоим неприветливым серым небом!
До железнодорожной станции не было и километра. Но санок наших едва хватило даже на это расстояние…
Эвакопоезд состоял из нескольких пассажирских вагонов, предназначенных для немецкой публики и конвоиров, и нескольких товарных вагонов и открытых платформ для арестантов. Полторы тысячи узников должны были разместиться в нескольких душных и грязных загородках. В немыслимой давке и невообразимой тесноте нечего было и думать о том, чтобы пристроить санки. Люди лезли и цеплялись друг за друга; кто орал, кто орудовал локтями, кто опустошал чужие карманы… Около ста заключенных нашей колонны не нашло себе место в поезде. Позднее их включили в другие колонны.
В битком набитых вагонах мы проехали 18 километров до Вислы.
Нашему взору предстало волнующее зрелище: дороги и стежки наводнили немцы. Кто ехал, кто плелся пешком, кто тащил детскую коляску, набив ее всякой всячиной, кто — санки, а кто вез свой скарб, привязав его к велосипеду. Шли старики, шли женщины с малолетними детьми. Они спешили в Гданьск, как можно скорее в Гданьск!
— Хайль Гитлер! — весело махали руками каторжники, обгоняя немецких беженцев. — Мы все-таки едем, а вы, производители чистокровной породы, пешком ковыляете.
Пешие и конные закупорили подходы к Висле на несколько километров. Река разлилась и вздулась. Паровой паром, сравнительно емкий и мощный, не справлялся с такой массой людей и лошадей.
В нескольких километрах от Вислы нас высадили из поезда. Я кубарем скатился с платформы и по пояс увяз в снегу.
«Куда же к черту, разве я утащу два мешка?»
Я быстро вынул вещи и бросил их в снег. Моему примеру последовали и другие. Некоторые даже расстались со своими чемоданами. Только у горсточки узников чудом сохранились санки. Они наспех уложили на них свое добро.
Я, видно, так и выбросил бы свои вещи, если бы ко мне не подошел толстый черный узник, абхазец Илья, житель Сухуми. У мускулистого, крепкого, как мул, кавказца в дороге опустошили чемодан.
— Душа любэзный, — сказал он, — нэ будь дураком, нэ бросай добро, помяни мое слово, пригодится. Дай я понесу. Но ты меня за это корми.
У меня был некоторый запас еды: сухари, хлеб, сало. Табак. Я охотно передал один из мешков абхазцу, — все равно мне бы его не донести…
Оставшись с одним мешком, я покатил по сугробам, как паровоз.
Ого. Нам отдельный паром дали!
— Хайль Гитлер! — весело махали каторжники оставшимся на берегу немцам. Те ждали и все никак не могли дождаться своей очереди.
Хоть раз в жизни нечистокровная порода взяла верх. На пароме рядом со мной оказался худой узник, по имени Александр, имеретин из Сочи.
— Если дашь поесть. — сказал он, — я тебе второй мешок понесу.
— Дам. Бери, бога ради. У меня все равно нет сил нести.
Вскоре и другие владельцы продовольствия прибегли к услугам носильщиков…
Сойдя с парома, мы потерялись в толпе узников. Наш блок распался. Мы опять стали рядовыми каторжниками, как и все.
По шоссе и по дорогам заключенным передвигаться запретили. Дороги держали свободными для отступавшей армии и немецких беженцев. Нас гнали по проселкам, занесенным снегом. Везде белели сугробы, сугробы. Везде лежали глубокие снега. Всех нас окружили собаками и стражниками и погнали рысью. Идти было страшно трудно. Двигаться надо было всем вместе одной кучей. Кто отставал, должен был догонять колонну, пробираться через завалы снега. Шагать, сбившись в кучу, было тоже почти невозможно. Узники еле волокли ноги, толкали друг друга, наступали на пятки…
Начальником нашей колонны был фельдфебель СС Братке, откормленный сорокапятилетний боров, громадной физической силы, прирожденный держиморда почти без шеи, с низким лбом и лошадиной челюстью. Братке, как локомотив, двигался, не зная усталости, и непрерывно палил из револьвера в воздух. Он шел впереди и заставлял узников не отставать. Два часа хода — пятиминутная передышка. И снова вперед. Через пять часов бешеного марша под вечер, фельдфебель разрешил получасовой привал. У кого были продукты тот закусывал, у кого не было ни шиша, сосал пальцы. Мое больное сердце бастовало. Я потерял аппетит. Зато абхазец и имеретин уплетали мое сало за обе щеки. После короткого отдыха снова сумасшедший марш. Узников гнали, как скот на убой. Даже конвоиры-эсэсовцы брюзжали. И они и их собаки едва плелись, высунув языки.
Надвигались сумерки. Наконец совсем стемнело. Мы вышли на шоссе. Идти стало легче, но ноги не слушались, да к тому же было страшно скользко. И холодно, очень холодно… Мы до того устали, что даже движение нас не согревало. То и дело слышались выстрелы. Это конвоиры приканчивали ослабевших и отставших.
— Ну и ну! — узники озирались по сторонам — не направлены ли на них дула пистолетов?
Вдруг рядом со мной появился эсэсовец. Он заговорил по-литовски.
— Интересно, откуда вы знаете литовский язык? Он вспомнил все ругательные слова, которые только знал. Вопрос мой видно, страшно его задел. Он дескать, литовец из Кибартай, слесарь Шяшялга. Три года тому назад немцы схватили его и вывезли в Германию на принудительные работы. Оттуда слесарь сбежал, но его поймали и посадили в тюрьму. Шяшялгу продержали за решеткой шесть месяцев и пригнали в эсэсовские казармы. Напялили на него черный мундир, сделали эсэсовцем и отправили в лагерь, чтобы сопровождать нас.
