Евгений Погребов - Штрафной батальон
Карзубый тоже не сразу с подчинением дисциплине примирился, а сейчас солдат как солдат, не хуже других. Перегибать не следует. Для начала достаточно и того, что хоть и не своими руками, но приказ исполняют.
* * *После утренней поверки разнесли почту. В числе счастливчиков неожиданно оказался и Павел. Это было тем более удивительно, что адреса своего он никому не сообщая и писем ни от кого не ждал. Когда выкликнули его фамилию, он не поверил, принял за розыгрыш. Но треугольник был действительно адресован ему. На мгновение подумалось — Лелька! Неужели сама нашла? Даже жаром изнутри обдало. Но рука, выводившая его имя, была незнакома.
Недоумевая, торопливо развернул листки, исписанные мелким бегущим почерком, и, не удержавшись, взглянул на подпись — Бачунский. Сашка. Не забыл, дружище, спасибо.
Подошел заинтригованный Махтуров:
— От нее, да?
Павел покачал головой:
— Сашка. Бачунский.
— А-а! — Николаю стало неловко за свое предположение, но оба постарались этого не заметить. — Ну как он, что пишет?
Павел предложил читать вместе.
Бачунский сообщал, что лежит в госпитале, в Камышине, что дела идут на поправку. Верный своей язвительной, ироничной натуре, с юмором писал, что ходит пока с помощью дополнительных средств передвижения, но это не беда, поскольку эскулапы — да продлятся их дни! — залатали пробоины так тщательно, что и латок не заметишь. В скором времени обещают вообще отпустить домой на откорм. Так что если не обопьется с радости самогонки, то в недалеком будущем будет кому на аэродроме хвосты заносить. Сожалел, что нет возможности увидеться. В конце, как водится, следовали приветы, и среди прочих Сикирину, Яковенко, Салову.
Баева, Кускова, Туманова, Илюшина — всех весточка от Бачунского обрадовала. Только Шведов омрачился.
— До следующего письма и из нас наверняка кто-то не доживет, — криво усмехнулся он. — Как для Яковенко, оно опоздает. Мимо цели приветы окажутся.
Остальных мрачное замечание Шведова покоробило.
— Опять за свое принялся? — задетый его неуместной репликой, вскинулся Павел. — Не можешь ты не сунуть ложку дегтя, когда у всех радость.
— Просто я трезво смотрю на вещи и называю их своими именами, — не меняя тона, упрямо возразил Шведов. — Сколько нас, старичков, из взвода уцелело? Восемь человек. После каждого боя становится меньше. И в следующем наверняка кого-то накроет. Так что хочешь не хочешь, а кто-то из нас уже в скором покойничек.
— Ну и что с того, даже если это и так, — начиная раздражаться всерьез, вопросил Павел. — Что касается лично меня, то я намерен добраться до Берлина, командировочные за Сикирина, Яковенко и других отметить. А ты не трави души остальным.
— Оптимист. Думать-то ведь не запретишь?
— Думать можно что угодно, но надо ли говорить? — насупясь, вставил Махтуров. — Тем более что и момент неподходящий.
— Да ну вас, — отмахнулся Шведов и отошел.
Никто не понял, для чего затеял он весь этот нелепый разговор и что за хандра его в последние дни съедала. Но настроение было испорчено.
Вечером коллективно писали ответ Бачунскому. О гибели Сикирина и Яковенко договорились не сообщать, незачем человеку лишний раз душу бередить. Вообще решили умолчать о последнем бое, зато о тыловом своем житье-бытье расписали красочно. В конце схитрили. Мало того что расписались неразборчиво, заковыристо, еще и на две подписи сделали больше. Пусть думает, что живы товарищи.
Самым довольным из всех остался Витька Туманов. Выцарапав с сопением четыре крупных печатных буквы «Тума» и старательно пририсовав к ним росчерковую загогулину, он с обожанием оглядел свое произведение.
— Вы там закорючек каких-то наставили, Бачун и через биноклю не разберет, чья рука корябала, а мои буквы сразу видно, не спутаешь…
* * *Весна и молодость брали свое: началось повальное увлечение штрафников женским персоналом из санвзвода.
Появление в ротах санинструкторов и раньше взводным немало неприятностей доставляло. Комбат органически не переносил грязи и беспорядка. Бывая в помещениях, раздражался, заметив под нарами плохо выметенный мусор или окурки, «разносил» командиров рот и взводов, а дежурных и дневальных нередко отправлял на гауптвахту. Однажды за плевок на пол определил одного из штрафников на десять суток в «смотрители» туалета.
Жестко спрашивал за антисанитарию и с ротных санинструкторов. Те в свою очередь изводили чрезмерной придирчивостью командиров взводов. Чуть что — жалоба ротному, никаких упущений и мелочей не прощали. Показалось Малининой, что в помещении плохо стены от копоти очищены и побелены, — Колычеву замечание от ротного, у Жукова исподняя рубаха в пятнах оказалась — опять Павлу внушение сделано, Фокин котелок как следует не помыл — и за то ему на вид поставлено.
За чистоту и порядок стал спрашивать строже некуда. И пол дневальные под его наблюдением с утра мели и мыли, и потолок обмахивали, и в грязной обуви вовнутрь никого не пропускали, а больничной палаты, как хотелось санинструктору, из помещения все равно не получалось. Что поделаешь, если нары не матрасами, а соломой застланы. Что ни делай, а труха в проходах скапливается. Да и повернуться негде солдатам, тесно, спать чуть ли не друг на друге приходится. Нелегко в таких условиях идеальный порядок поддерживать.
Ко всему прочему у некоторой части штрафников вдруг особые чувства к старшине Малининой обнаружились. К каким только ухищрениям не прибегали, чтобы найти повод лишний раз на глаза ей попасться. Один от противостолбнячного укола увернется, другой вроде как подозрительную сыпь на теле углядит, третий вовсе что-то немыслимое на себя наговаривает. А в ответе за все — взводный, все шишки на него валятся.
Дошел до того, что встреч с санинструктором больше, чем с самим комбатом, опасаться стал. Пожалуй, дойдешь, если даже Шведов в числе зараженных любовным вирусом оказался.
Подходит однажды к Павлу после очередной стычки его с Малининой и вроде как бы шутя предлагает: «Хочешь, взводный, помогу — ручная станет!»
— Да ну? — насмешливо усомнился Павел, догадываясь, к чему он клонит, и приходя в развеселое состояние духа: кого-кого, а увидеть Шведова в кругу соискателей благосклонности Малининой ему и не мнилось. — И ты, Брут?
Шведов насупился, задетый его тоном, но не отступил.
— Слово танкиста. Закручу любовь, и охнуть не успеешь, — надменно пообещал он. Надменность его проистекала, очевидно, из желания дать почувствовать Павлу, что свои возможности он знает и остальные, кто бы они ни были, — ему не конкуренты.
Прикинув мысленно Шведова в роли пары для Малининой, Павел невольно хмыкнул:
— Трудное, по-моему, для тебя, Слав, дело старшину Малинину приручить. Уж больно ты на Печорина не похож, да и она далеко не княжна Мери. Может, лучше Махтурова попросим. За ним, пожалуй, любая пойдет…
Шведов обидную подначку мимо ушей пропустил, скорчил независимую мину:
— Посмотрим!..
— От меня-то что требуется? — сообразив, что без особой нужды Шведов его в свои сердечные тайны посвящать не стал бы, спросил Павел.
Шведов оживился:
— Назначь сегодня после отбоя Кускова дневалить, я с ним договорился!
— А если залетишь?
— Не залечу. Не первый раз замужем.
Щекотливое положение: что разрешить, что запретить — одинаково невозможно.
— A-а! Черт с тобой, иди! Пусть мне будет хуже! — махнул рукой Павел. Столько невысказанной надежды таилось за просьбой товарища, что у него не хватило мужества отказать.
— Да ты не волнуйся, все будет нормально! — стал благодарно уверять Шведов и вдруг сразил наповал: — Знаешь, я даже стихи сочинил. Хочешь, прочитаю?
— Ты пишешь стихи?
— Да так, для себя немного…
— Ну, давай! Хотя от поэзии, я, откровенно говоря, далековат.
— Только ты это… не очень, и потом — никому! — предупредил Славка и прочитал с чувством:
Весна, как внезапная радость,
Закружилась, сорвавшись с петель,
И в глазах твоих томная сладость,
Полыхающих чувств метель.
Ну как?
Павел уловил в вопросе надежду, предполагающую однозначный ответ.
Четверостишие ему понравилось, и он собрался сказать что-нибудь теплое, одобрительное, но с языка неожиданно сорвалось совсем другое:
— Это у Малининой-то в глазах томная сладость и полыхающих чувств метель?
— А что? — насторожился Шведов.
— Ну ты даешь! — засмеялся Павел. — Отметелить она может, это точно. А насчет всего остального… Сомневаюсь!
Получилось грубо и нехорошо. Шведов потух, видимо, раскаиваясь, что поделился с ним самым сокровенным.
Обругав себя мысленно последними словами, Павел поспешил смягчить боль, нечаянно причиненную товарищу.
