Павел Кочегин - Человек-огонь
Худайберды Султанов, положив свою руку на плечо Николая Дмитриевича, проговорил:
— Попридержи коня, Одами-алов[12], береженого бог бережет, как у вас говорят.
— Отец, почему ты зовешь меня Человек-огонь? Насколько мне помнится я ничего еще не сжигал, ни одной кибитки не разрушил.
Султанов объяснил:
— Человек создан из четырех вещей: огня, земли, ветра и воды. Если в Человеке больше земли — он мудрый, трудолюбивый. Если в Человеке больше ветра — этот Человек и нашим, и вашим. Если в Человеке больше воды, то это такой Человек, про которого у русских говорят: ни рыба ни мясо. Ну, а если в Человеке больше огня, то он горит и зажигает других… Не один я, все дехкане тебя так зовут.
— Рахмат[13], отец, рахмат, — поблагодарил Томин.
Уже недалеко до кишлака Девона Ходжа. Там остановка и долгожданный отдых. Передовое охранение скрылось за поворотом дороги.
Тишину разорвал дружный залп. Охнул один красноармеец, свалился с обрыва второй.
Без команды конники быстро спешились, залегли, кто за валуном, кто за крупом умных животных. Ответным огнем кавалеристы заставили басмачей отступить. Перебегая от камня к камню, бандиты держат путь на кишлак Девона Ходжа. Кавалеристы преследуют их в пешем строю.
Командир видит, что басмачи могут уйти: у них наверняка в укрытии стоят лошади.
— По коням! — командует Томин и выхватывает шашку.
Более семидесяти бандитов зарублено, большая группа, побросав оружие, подняла руки. Среди них Касимов, ближайший друг главаря банды Кури Ортыка.
Влетев в кишлак, томинцы увидели жуткую картину. На улицах, у дувала, лежат изуродованные трупы дехкан. На пороге одного дома лежит молодая женщина, зажав в объятиях грудного ребенка с простреленной головой. А у кишлачного Совета — куча человеческих голов.
— Тамерланы! Только Тамерлан убивал детей, — со стоном прошептал Томин.
— Большой, неоплатный счет предъявит им дехканин, — с болью проговорил Султанов.
Главные силы банды уходили в горы. Томин повел эскадрон в погоню. Перед его взором стояла женщина с младенцем.
— Лют и хитер, как лиса, Кури Ортык. Надо поостеречься, сын, — проговорил Султанов, когда эскадрон вошел в глубокую лощину. — Да и силы у нас неравные.
Обращение Султанова вывело Томина из задумчивости.
— Что предлагаешь, отец?
Султанов не успел изложить своего плана. По эскадрону со всех сторон открыли огонь басмачи. Несколько красноармейцев убито наповал, ранены люди, кони. Эскадрон попал в хитро расставленную Кури Ортыком ловушку.
— Занять круговую оборону, — скомандовал Томин, передавая своего скакуна Антипу Баранову.
Яростная перестрелка продолжалась дотемна. С диким воем басмачи несколько раз бросались в атаку, но дружный огонь красноармейцев отбрасывал банду назад.
На высоте показался басмач. Томин вскинул пистолет.
— Эй, командир, пусть мала-мала башка больше кажет, тогда бить будет якши, — сказал Нуриев.
Басмач, держась за острые выступы скал, медленно передвигается по уступу. Нуриев, не торопясь, прицелился и выстрелил.
Басмач, истошно крича, полетел вниз, полы халата его раздулись крыльями.
— Якши! — Прищурив глаза, Нуриев улыбнулся. — Давай еще, суй башка, улгэн дам.
Но басмачи больше не появлялись над обрывом скалы.
Наступила ночь. В горах установилась тишина. С утра у красноармейцев не было во рту ни крошки хлеба, от жажды вспухли языки, потрескались губы. Кони лижут холодные камни.
Затаив дыхание, все ждут чего-то. Что предпримет командир, чтобы вырваться из ловушки.
Время словно остановилось.
Вот по цепи шепотом передается приказ «обуть» коней. Бойцы обматывают копыта лошадей кто чем может: портянками, нательными рубашками, полотенцами.
Бесшумно эскадрон сосредоточился в одном месте, словно пальцы в кулак сжались, «Разуты» кони.
И новая команда:
— По коням! В атаку!
Стремительным ударом эскадрон рассекает левое крыло вражеской цепи и вырывается из ловушки.
Беспорядочная стрельба, дикий вой неслись вдогонку красным кавалеристам. Какая добыча вылетела из рук Кури Ортыка!
8Взошло солнце, а вместе с ним на землю обрушился зной. С каждым шагом все сильнее палит раскаленный диск.
Комбриг приказал надеть коням на головы белые панамы, специально сшитые по его распоряжению. Накрыли белыми платками свои головы и кавалеристы, засунув буденовки под ремни. Немного стало легче и людям, и коням.
Голодные и измученные конники прибыли в небольшой кишлак, словно прилепленный на террасе, над крутым спуском. Кони тяжело дышат, от изнурительного похода, лихих скачек и голодовки бока их глубоко ввалились, обострив ребра.
— Чем кормить людей и коней будем? — обращаясь к Султанову, спросил Томин.
— Пойдем к баю, никуда не денется, накормит, — предложил Худайберды.
К кибитке местного бая командиры шли по такой узкой улице, что местами рядом идти было невозможно. Они продвигались словно по ходам сообщения, стены которых обмазаны глиной.
На стук и неоднократный громкий зов Султанова медленно открылась маленькая калитка, закругленная вверху.
Взглянув на хозяина кибитки, Томин даже отшатнулся, изумленно повел бровями. Перед ним стоял жилистый, сгорбленный старик в рваном, засаленном халате, конец старой чалмы болтается у пояса. Жидкая, козлиная бородка словно никогда не видела гребня.
«Где же я этого типа видел?» — подумал Томин и, вспомнив, чуть не расхохотался. Так это же гоголевский Плюшкин. Видать у всех народов они есть!
Это и был бай Эралиев Санг.
Султанов объяснил причину прихода. Бай преобразился, сразу же зычным голосом показал, что он хозяин дома. Он отдал какие-то приказания батракам и нелюбимым женам, и вскоре лошади хрупали ячмень, а бойцы ели плов с горячими лепешками, пили пахучий чай.
— Сколько за угощение? — вынимая из кармана деньги, спросил у бая Томин после обеда.
— Деньга! Деньга не надо. Гость дорогой, так угощаем, — и бай наотрез отказался от платы за продукты и фураж.
— Тогда вот что, дорогой друг. Раз не берешь деньги, приезжай в воскресенье в Куляб, там говорить будем. Найди Томина.
— Томина? Одами-алов! Его все знают, найду, найду, — с готовностью ответил старый бай.
…Все дни до воскресенья Эралиева мучила мысль, зачем этот командир приказал ему явиться к самому Человеку-огню. А мучиться было отчего, у него ведь родной брат — главарь банды басмачей. «Снесут мне старую голову, снесут. Уж не лучше ли укрыться на время в горах или пойти к брату? А что будет с женами, с детьми? Красные обязательно за его голову рассчитаются с семьей».
Старый бай лишился аппетита и сна.
Еще при свете луны бай Эралиев нагрузил на старого ишака мешок ячменя, облачился в тряпье и подался в Куляб. Ячмень он вез в подарок Томину, может быть, он охладит горячее сердце командира, и тогда его седая голова останется на плечах.
А сердце все ноет и ноет, а в голове все одна и та же мысль: может, повернуть обратно, в горы, или к брату?
Порой, помимо своей воли, он останавливался. А когда выходил из задумчивости, удивлялся тому, что ишак стоит. Трогал его палочкой, и ишак снова покорно шагал, понурив голову.
Первый же красноармеец, у которого бай спросил, как найти Томина, показывая рукой в сторону конюшни, ответил:
— Вон Томин. Тот, что справа.
— О, Томин! — вырвался из груди бая не то стон, не то восторг.
И, как бы оберегая глаза от огня, он прикрыл их руками, бормоча про себя какую-то молитву. А тем временем Томин узнал бая, подошел к нему и, потрясая в обеих руках костлявую руку старика, приветливо произнес:
— Ассалом алейкум, бабай!
— Ассалом алейкум, Одами-алов, — преодолевая волнение, ответил бай.
Расспросив, как он доехал, Томин, положив на плечо бая руку, повел его к постройкам.
Вошли в конюшню. В два ряда стоят кони один лучше другого.
— Санг Эралиевич! Ты помог красным бойцам в трудное для них время и не взял денег. За это красные кавалеристы дарят тебе коня. Выбирай любого.
Старик заупрямился и наотрез отказался от такого дорогого подарка, хотя и смотрел на скакунов жадными глазами.
Видя, что упрямого старика не переубедить, Томин пошел на хитрость.
— Ты, бабай, знаешь толк в конях. Какого бы ты выбрал для командира?
Бай долго и внимательно осматривал каждую лошадь: хлопал по крупу, гладил грудь, заглядывал в зубы, щупал копыта. После осмотра он немного постоял, подумал и быстро направился к конюшням, где стояли скакуны комбрига.
Сердце Томина ёкнуло: ему были дороги оба скакуна. Не раз они выносили его из самых отчаянных положений. Огневого, с белыми кольцами на ногах и белой звездой на лбу, он назвал Васькой, в память о своем первом коне. Второму, вороному скакуну, Томин дал кличку Киргиз — в память о друге по гражданской войне.
