Канта Ибрагимов - Аврора
— Спасибо тебе… Прости меня за все. Я жил, как умел… Просьба одна, отвези в Чечню, в родном селе, на родовом кладбище похорони меня.
Жена плакала, а он попытался усмехнуться:
— Хм, даже в этом не умастил, сам не уехал, теперь придется тебе «груз 200» тащить… Прости, ни в чем и никому не товарищ… Аврору не спас.
— Не кори себя. Все предписано судьбой, — плачет жена над ним. — А ты обязательно поправишься… Я останусь с тобой ночевать.
— Нет, — чуть ли не закричал профессор.
Он по жизни всегда боялся доставить окружающим беспокойство, даже в виде своей болезни и надвигающейся смерти, которую он теперь с неким тревожным предчувствием ожидал. Однако во всем этом трагизме, как ученый-исследователь, он предвидел однозначную новизну переходного момента, когда одна фаза существования перейдет в иную, а это межфазовое состояние в неординарных средах всегда сопровождается флуктуацией, моментом переходного взрыва, — словно «точка росы».
Такое состояние бывает не у всех людей, а лишь у необыкновенных, какой, как он считает, безусловно была Аврора. И он, побывав рядом с ней, как бы заразился этой неординарностью, если не характера, то судьбы. И банальная смерть на больничной койке — не его удел. По крайней мере, он этого очень не хочет, и ему кажется, он об этом мечтает и словно ощущает, что от нее идет этот импульс, этот своеобразный посыл. И это может произойти лишь в интимной обстановке, лишь когда он будет один. Поэтому Цанаев так не хочет, чтобы жена оставалась на ночь. Даже медсестра не должна рядом быть.
И когда он остался в палате один, то он каждую минуту смотрел на телефон, ноутбук включен — никаких посылов и сообщений. А лекарства и снотворное свое дело делают — к сумеркам он просто провалился в сон, словно уже положили в могилу. Но он не умер, и пробуждаясь, как наяву, он увидел ее — Аврору! — печальную, повинную, грустную, да во всем белом, ангельском, ярком!
Он проснулся, будто бы ожил — в палате полумрак, а он явственно ощущает что-то новое, родное, близкое — перебивая застоялый запах лекарств, здесь витает и ее запах, ее аромат и ее дух. Он схватил телефон — новых сообщений нет. Нажал клавиатуру ноутбука — то же самое.
А у него сердце застучало, забило тревогой, как барабан в ушах, и пульс — словно по лестнице поднялся. И ему противопоказано вставать — утка рядом, да вопреки всему он ходит в санузел. И сейчас был, омовение сделал. Будет лежа молиться, за Аврору Бога просить. Только дверь ванной прикрыл, а в палате, как наваждение, — чувствуется вновь манящий куда-то аромат ее тела.
Он свет включил, лекарства выпить, замер: на тумбочке, уже слегка потемневший, измятый конверт. Он взял осторожно послание, почему-то понюхал — застоялая сырость подвала. Хотел бережно раскрыть, не получилось, руки дрожат, но когда он увидел ее почерк — с ним случилось чудо! Как в детстве, когда на Новый год ему родители дарили долгожданный подарок, — вот такую же он испытал радость и такое необыкновенное удовлетворение, как некий итог, намекающий — жизнь прожил не зря!
А что еще больному, пожилому человеку надо?
От этого простого человеческого счастья он тихотихо заплакал, и эти последние слезы, словно живительный родник, оросили его искривленное болезнью лицо, так что эта маска-ухмылка, как у Авроры, вмиг сошла, лицо разгладилось, успокоилось. И сквозь слезы, без очков, он не должен был на маленьком, как салфетка, использованном листке видеть этот очень маленький, расплывающийся, неразборчивый почерк, но он всю ночь плакал и всю ночь ее тихий, умоляющий, любящий голос просил:
«Уважаемый Гал Аладович! Дорогой Гал! Ты, действительно, Бог Солнца, моего Солнца, моей судьбы! Если в моей жизни было счастье, а оно было, то это — Ты!
Дорогой Гал! Вряд ли это письмо до Тебя дойдет, но я верю, я надеюсь, что Ты меня услышишь, поймешь, поможешь.
У меня к Тебе три нижайшие просьбы.
Первая. Прости! За все прости! Судьба Таусовых — судьба чеченцев.
Вторая. На мусульманском кладбище в Москве маленькая могилка нашего ребенка. Все охранники меня знают, могилку покажут… Просто, чтобы Ты знал.
Третья. Говорят, что без благословения мужа женщина в Рай не попадет. Если можешь, благослови… И еще. Там, хотя бы иногда, как в Норвегии, мы сможем увидеться?
… Я, как на чужбине, под открытым небом в чабанской степи родилась, так и помру — бездомной, гонимой, непогребенной. Но я, Урина — Аврора — Утренняя Заря, не жалею ни о чем. Ибо мое Солнце — мой Родной и Любимый Гал, был со мной, взошло! Если бы смогла стать матерью, мне кажется, по-другому бы сложилась моя жизнь… Прости, Гал! Если сможешь, прости!.. Им не верь».
* * *Как бы там ни было, а Цанаев, хоть и проплакал всю ночь, да не зря. Видимо, вместе со слезами выплакал свою болезнь и под конец показал, что есть у него еще жизненные силы, некое достоинство и он, в принципе, боец. Потому что с рассветом он ходил по отделению и выяснял: кто же доставил письмо?
Передали охраннику. И запись камеры наружного наблюдения смотреть не надо, все равно на них лишь одна тень, — вот так борются с терроризмом. А просто по описанию Цанаев понял, что это был Федоров, а телефон его от неприязни к спецслужбам он давно стер. И тогда в тот же вечер профессор посетил фитнес-клуб, в бильярдном зале сидел, все таблетки пил, но Федоров здесь не появился. А Цанаев не сдался, поехал в ночной клуб, и тут даже деньги не помогли, не прошел фейс-контроль, уж больно лицо болезненно, другим отдыхать не даст. Однако Цанаев до двух ночи прямо у входа в такси просидел, точнее, выстоял.
— Профессор, вы что тут делаете? Вы ведь больной.
— Дело. Помоги, — Цанаев поманил Федорова в сторону от подруги. — От Авроры что осталось? Хоть кусочек. Захоронить надо.
— Вы больны.
— Я болен, умираю. Заклинаю. Очень прошу, помоги. Хоть что-нибудь. Захоронить останки положено.
— Это невозможно.
— В этой стране все возможно. Я заплачу.
— Отстаньте, вы больны.
— А с ребенком вы ей и мне помогли, — Цанаев уже задыхался, но горел, схватил рукав собеседника, он постарался заглянуть в лицо Федорова. — Тогда у вас еще сохранялось что-то гуманное, совестливое? Как-никак, сибиряк, мужик. Или все в кабаках выветрилось?
— Андрей, ты скоро? — возмутилась подруга Федорова.
— Вы больны, — довольно легко и брезгливо, как от заразного, отмахнулся Федоров и уже садился в лимузин, как услышал вдогонку:
— Мерзавцы! Убили женщину, моего ребенка.
Федоров резко выскочил из машины, почти в прыжке оказался вплотную с Цанаевым. Они стояли лицом к лицу, пытались глазами друг друга съесть.
— Не болтайте ерунды! — процедил Федоров.
— Я бы тебя и твоего подельника Бидаева придушил, — так же произнес Цанаев. — Жаль, не могу, сил нет.
— И не будет! — повысил голос Федоров.
— Хм, знаю, — усмехнулся профессор. — Замочить хочешь.
— Жажду! — шепотом, на ухо.
— Тогда просьба, — так же на ухо. — Сейчас, сегодня ночью. Как хочешь. Пояс шахида возьму. Мне — газават. Тебе — антитеррор, премия, звание, тачки, телки!
— У-г-г! — злобно простонал Федоров. — Какой вы, профессор, баран… Сам подохнешь, — отпихнул он Цанаева.
…На следующее утро вся семья Цанаевых была вновь на мусульманском кладбище. Накануне профессор написал заявление об эксгумации (точнее, щедро проплатил). Первым делом аккуратно завернули маленький надгробный памятник с надписью «Цана-ев-Таусов», и там же, краской, рукой Авроры — «Мое невзошедшее Солнышко, моя Жизнь!»
Когда откопали маленький-маленький гробик, все плакали.
Уже были заказаны билеты в Чечню: решено в родовом селе перезахоронить ребенка и поставить просто надгробный памятник Авроре.
Неожиданно зазвенел телефон профессора — «номер засекречен».
— Гал Аладович, это я, — он не называет себя и голос вроде изменен, да Цанаев отчего-то ждал его. — Я сегодня к десяти к дому подъеду.
Цанаев от этой встречи что угодно ждал. Загодя вышел во двор и стоял.
Федоров приехал на иной, простенькой машине. Даже не здороваясь, быстро раскрыл багажник, достал довольно увесистую коробку:
— Донесете? — Цанаев напрягся, со всей силой обхватил груз: он понял, что здесь. Слезы невольно, уже по привычке, потекли.
А Федоров — тихо:
— Сочувствую, — и стукнув пальцем по коробке: — А вы были правы. Оказывается, у нас в стране нынче все можно купить.
— Сколько я вам должен?
— Лишь одно — не все средь нас мерзавцы и убийцы. Кстати, я работу поменял, — торопясь Федоров хотел было сесть в машину, как на мгновение задумался, вернулся к Цанаеву и на ухо, словно кто-то мог их услышать. — Вы о Бидаеве слышали?
— Собаке — собачья смерть.
— Да, прямо у подъезда. В упор. И выстрел контрольный… Может, за нее? — он вновь ударил пальцем по коробке. — Вроде, следы ведут в Чечню.
