Олег Курылев - Победителей не судят
— Да, — улыбнулся Алекс, — у нас в Десфорде еще до войны тоже был случай. Один преподаватель… его звали Цезарь Огилви — раньше он был адвокатом, а теперь с высокомерием посвященного вбивал в нас воздушное право, — так вот, он страшно боялся летать на самолете. В качестве пассажира, разумеется. Свои занятия он проводил в виде бесконечных наставлений с постоянными подначками вроде: «Как, вы и этого не знаете!» И вообще, этот типичный «киви»[35] был весьма пакостливым типом с единственной целью в жизни — выслужиться перед руководством. Ну вот… однажды нас на две или три недели должны были перебросить на один из северных аэродромов. Это Аклингтон, миль тринадцать севернее порта Блайт. Предстояла отработка полетов над морем с посадками на каверзные полосы Оркнейских и Шетланских островов. Часть курсантов должна была перелететь на Аклингтон на наших учебных самолетах, каждый в паре с инструктором. Другие — на транспортном «Дугласе». Огилви вообще никуда лететь не требовалось, поскольку там он был никому не нужен. Да только не тут-то было. Один из наших курсантов, которого этот придурок особенно доставал, цепляясь помимо прочего к его акценту, был греком по имени Сотирис Сканцикас. Здоровенный такой малый, едва умещавшийся в кабине истребителя. Так вот он, воспользовавшись спешкой и тем, что начальство школы отсутствовало, вбегает в кабинет этого Цезаря и докладывает, что самолет готов и что им пора вылетать.
— Куда это еще вылетать? — выпучивает глаза знаток права.
— Туда же, куда и всем остальным, сэр. Согласно списку, утвержденному начальником авиашколы, вы летите со мной.
Тот давай возмущаться, мол, какой такой список, я вообще никуда не лечу. Но наш Сортириус (мы просто не могли не дать Сканцикасу этого прозвища) продолжает стоять навытяжку и преданно смотреть в глаза любимому преподавателю. Все, мол, уже улетели, они и еще один экипаж — последние. Огилви хватает телефон, но начальника школы нет, а другие просто не в курсе. Он звонит диспетчеру аэродрома, который знает только одно — с каждым курсантом должен лететь инструктор, а также просит не задерживать вылет, поскольку через полчаса на полосе должны начаться профилактические работы.
— Сэр, если что не так, я привезу вас обратно. А сейчас нужно спешить. Мы летим в паре с мистером Окуэном, а без него я не найду куда приземляться.
Окуэн был одним из наших навигаторов. Он, как и все, не питал нежных чувств к Огилви, и это мягко сказано. Короче говоря, бедняге правоведу ничего не остается, как только взять свой громадный чемодан, с которым он только что собирался уехать в отпуск, и, чертыхаясь на чем свет стоит, поплестись вслед за Сортириусом на аэродром. По дороге он принялся выяснять у грека, хорошо ли тот летает.
— Думаю, что да, сэр. Посадки, правда, даются мне еще не очень уверенно. Самостоятельно я совершил пока только одну и, сказать по правде, получил за нее замечание.
— Как одну! — завопил Огилви, бросая чемодан. — О Боже! Почему именно мне достался этот грек?
Увидав Окуэна, он принялся упрашивать его поменяться пилотами.
— Есть утвержденный список, — ответил тот. — С менее подготовленными курсантами должны лететь наиболее опытные инструкторы.
— Но я же не летчик, — с отчаянием прошептал Огилви.
— Они достаточно обучены, и наша задача — оказывать ребятам в полете прежде всего психологическую помощь.
В общем… не буду тянуть резину, на великого Цезаря надели парашют, показали, за какое кольцо нужно дернуть в случае чего, и загрузили вместе с его идиотским чемоданом в кресло пилота-инструктора. Представляешь, как он смотрелся в тесной кабине со своим чемоданом на коленях! Ну вот… курсант Сканцикас уселся впереди, и самолет взлетел. Что было дальше!… Мы, разумеется, узнали обо всем исключительно со слов самого Сортириуса, который многократно пересказывал эту историю и всегда с новыми подробностями. Но даже если он половину и приврал, то и оставшегося хватило для Огилви с лихвой. В полете у них несколько раз отказывал мотор, раза два курсант «терял сознание», умоляя загробным голосом Огилви взять управление на себя и спасти их обоих. Влетев в облако, Сортириус принялся паническим голосом запрашивать землю, говоря, что сбился с курса и у него вот-вот закончится горючее. На Огилви шлем с наушниками надеть забыли, да и радиосвязь была предварительно отключена, так что он мог слышать только то, что кричал неумеха-курсант. А тот, если, конечно, верить Сортириусу, разошелся не на шутку. Он доказывал кому-то на земле, что его инструктор Цезарь Огилви наотрез отказывается принять управление. Затем прямо в облаке Сортириус устроил отработку фигур высшего пилотажа. Бывший адвокат по делам нарушений в области воздушного права видел лишь белый туман, но по тому, как его желудок прыгал от задницы к голове и обратно, пытаясь в каждой из этих конечных точек выскочить наружу, догадывался, что в этом тумане они летят кувырком. Когда стало ясно, что Огилви впал в анабиоз и больше ни на что не реагирует, Сканцикас вернулся назад в Десфорд. Он посадил машину на вспомогательной полосе, убедился, что его пассажир жив, хоть и в глубоком обмороке, и бросился бегом к поджидавшему невдалеке Окуэну. По дороге он крикнул кому-то из попавшихся сержантов, что с пилотом только что совершившего посадку «Гладиатора», видимо, не все в порядке. Нужна врачебная помощь. Через несколько минут они с Окуэном вылетели в направлении Аклингтона.
— Самое интересное, — продолжал Алекс, — что эта история никаких неприятных последствий для Сканцикаса не имела. Огилви, конечно, пожаловался, но, понимая, что в воздухе его дурачили и что никакие переговоры по радио не велись и вообще никому из начальства ничего неизвестно, он утаил многие подробности. К тому же, как выяснилось, в тот день дежурный аэродрома попросил кого-то из летчиков перегнать один из «Гладиаторов» на вспомогательную полосу. Случайно узнав об этом, Сканцикас, который как раз готовился надеть парашют, вызвался помочь. Свою задачу он выполнил, а то, что прокатил при этом преподавателя, пусть и обманным способом, так за эту шалость ему на две недели запретили покидать расположение школы. Но это маленькое неудобство Сортириусу с лихвой компенсировала свалившаяся на него популярность. Про этот случай узнали не только в Англии, но даже в наших авиашколах в Афганистане и Египте.
Эйтель долго смеялся.
— Последний раз я видел Сканцикаса в августе, — добавил Алекс, — он навестил меня в госпитале и похвастал, что сбил уже четыре самолета и, значит, до звания английского аса ему остался всего лишь один. Это была его мечта — вернуться в Грецию асом. Его папаша был каким-то средним судовладельцем и очень рассердился на сына, когда тот решил стать пилотом.
— Ну а ты? Как ты сбил свой первый самолет? — спросил вдруг Эйтель.
Алекс, только что живо рассказывавший смешную историю, как-то потускнел:
— Ничего особенного, получилось само собой. Теперь я уже и не помню подробности.
Но помнил он все достаточно хорошо, несмотря на то что этот его первый «немец» был сбит им в неимоверной кутерьме из «Бленхеймов», «Дифайентов» и «Мессершмиттов», раскрутившейся однажды над Кентским мысом на подступах к Южному Лондону. С одной стороны — радость победы, с другой — тревожное ощущение, что он перешел некий Рубикон и повернуть назад уже не сможет никогда.
Было это в последние дни декабря сорокового, уже после Рождества. В качестве поощрения Алекс получил увольнение в Лондон, который в те дни в числе прочих защищала и их эскадрилья. Он посидел тогда в «Блэк фриаре» в шумной компании моряков. Они пили карамельно-фруктовый «Лондон прайд» — напиток, более напоминавший пенное вино, нежели пиво, и сильно ударявший в голову. Кто-то затеял игру в кости, и один из насквозь продувшихся матросов снял со своего пальца и поставил на кон трофейное серебряное кольцо «Мы идем против Англии!» — то самое, что почти месяц назад Алекс передал (или возвратил) немецкому майору. Матрос уверял, что это очень сильный талисман, трижды спасавший его, а с ним и весь экипаж эсминца от немецкой торпеды. «Тот, у кого на пальце эта штуковина, может погибнуть от чего угодно, только не от руки германца», — рассказывал матрос заплетающимся языком.
Алекс выиграл тогда это кольцо и хотел тут же вернуть его владельцу, но компания запротестовала — проиграл так проиграл. Выйдя из паба, стены которого украшали мозаики со смешными сценками из жизни доминиканских монахов, он решил проветриться и пройтись по набережной. Темза в те дни пахла нечистотами, попадавшими в нее из разрушенной канализации, а на крышах домов на невысоких флагштоках почти постоянно колыхались желтые флаги[36].
Алекс брел по грязному талому снегу мостовой, пытаясь осмыслить свое теперешнее положение. Вот он сбил соотечественника (летчик, слава богу, выпрыгнул с парашютом и, скорее всего, уцелел). Казалось бы, что в этом такого. В Тридцатилетнюю войну немцы убивали немцев; во времена Французской революции французы из пушек расстреливали своих соотечественников в восставшем Лионе, предварительно обвязав очередную партию из двухсот человек корабельными канатами. То же происходило и в Америке, и в совершенно уже чудовищных масштабах в России. Но это были внутринациональные гражданские войны. Он же вступил в ряды армии другой нации, и как ни убеждай себя, что ведешь борьбу с Гитлером и его бандой, но стреляешь-то в простого парня, в прошлом такого же, как и сам, мальчишку, быть может, с соседней улицы, не нациста, а всего лишь солдата своей родины. Нет ли в этом предательства? Не правильнее было бы остаться в стороне — пускай разбираются без него? В конце концов, он не подданный короны и волен выбрать другое занятие. Вон хоть записаться в «Джим крау» — так называли добровольных наблюдателей, тысячи которых сидели на лондонских крышах днем и ночью, высматривая приближающиеся самолеты, чтобы подать сигнал тревоги, а потом гасить зажигалки. А еще можно вступить в организацию генерала Кинга, куда тоже шли только добровольцы. Они откапывали и обезвреживали фугасы замедленного действия, которые могли затаиваться и взрываться спустя несколько часов после падения. Работали небольшими группами и всей группой погибали в случае неудачи. Не будет ли такая помощь государству, давшему ему приют, честнее по отношению к той стране, где остался родной брат, Шарлотта, многочисленные друзья?
