Петр Михин - «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» Мы умирали, чтобы победить
Когда теперь вошел я в хату, хозяева, не веря глазам своим, оторопели и на мгновение все трое: отец, мать и дочка — застыли в тех позах, в которых были, когда только еще открывалась дверь, — ну прямо как на картине Репина «Не ждали». Я громко и весело, почти по-сыновьи, поприветствовал хозяев и прошел на середину прихожей. Отец и мать девочки бросились ко мне, стали обнимать, а Миланка тут же юркнула в соседнюю комнату. Я сразу все понял: видно, вчера после моего ухода они говорили обо мне как о женихе Миланки, вот теперь она и застеснялась.
Сообщив коротко обстоятельства моего возвращения, я рассказал, какую тревожную ночь провел в деревне Николац и как выручил меня тамошний кмет со своими крестьянами-партизанами, ярко представив картину ночного боя наших пушечных батарей на окраине Илино.
С тревогой и переживаниями выслушали мой рассказ хозяева, а старик радостно сообщил, что кмет в селе Николац — его родной брат и что сам он раньше тоже жил там, но пришел в Илино в примаки к своей нынешней жене. Миланка между тем, слушая мой рассказ из-за двери, внимательно следила за нами в щелочку, ее черненький глаз то и дело алмазом сверкал в притворе. Когда я, не торопясь, развернул вещмешок и вытащил оттуда розовую коробку, хозяева притихли. Замерла за дверью и Миланка. Я поставил коробку на стол и снял с нее крышку. Отец с матерью подошли и ахнули, блеск лакированных туфелек поразил их.
— Миланка, а я принес тебе подарок! — весело и громко объявил я.
Девочка притихла, в ней боролись два чувства: детское любопытство, смешанное с радостью ожидания подарка, и девичья застенчивость, приковавшая ее к месту. Растроганные родители стали дружно звать дочку. Наконец она вышла, и я протянул ей коробку с блестящими туфельками. Как только девочка увидела туфли, глаза ее засветились еще ярче, она медленно приняла волшебную коробку из моих рук, пристально посмотрела на туфельки, потом решительно вынула их из коробки, подняла в правой руке над головой и закружилась на месте с такой быстротой, что ее юбчонка превратилась в зонтик. Радости ее не было конца. Потом она стала надевать туфельки на босую ногу. Когда туфли с трудом, но наделись, Миланка выпрямилась и, подбоченясь, прошлась в них по комнате. Снялись туфли легко, и Миланка вновь уложила их в коробку. И дочь, и родители никак не могли поверить свалившемуся на них счастью. Ни они и никто в их селе отродясь не держал в руках таких диковинных туфель. Через несколько минут я стал прощаться.
— Друже капитан, запомните, пожалуйста, наше село, кончится война, приезжайте к нам. Мы вас очень будем ждать!
Я до глубины души был растроган и встречей, и приглашением. Но шла война, и я не был уверен, что доживу до ее конца.
Выбор снайпераВ дивизионе у меня три артбатареи, и, бывает же такое, двум батареям везет, а третья — невезучая, за последнее время четырех командиров потеряла. И вот прислали пятого.
— Старший лейтенант Расковалов, — представился он мне по прибытии в дивизион.
Худой, высокий, стройный, симпатичный — и очень скромный, даже застенчивый. Он был из запасников, работал директором школы в Сибири, преподавал математику. К военному обмундированию еще не привык, все гимнастерку одергивал. На сухощавом, немного вытянутом лице постоянно светилась извиняющаяся улыбка. Годами он лет на десять был старше меня, я перед войной учился в педагогическом институте, а он уже был директором школы.
Чтобы приучить к опасности и уберечь, первые две недели я держал его на батарее у орудий, подальше от передовой. Потом взял к себе на НП, назначив его батарею подручной. Я учил и оберегал его. Он внимательно следил за моими действиями. Уже уверенно и безбоязненно лазил по передовой, умело маскировался. Хорошо корректировал огонь своей батареи. Правила стрельбы знал — чувствовалось, что это действительно математик. Я знал, что трое детей у него. Такого мужика терять никак было нельзя.
Мы стояли во временной обороне, ожидая прорыва немецких танков. Как ни оттягивал, пришло время ставить на прямую наводку на переднем крае и батарею Расковалова. Он попросил меня помочь выбрать огневую позицию для своих пушек. Ранним октябрьским утром, когда только-только стало светать, мы выбрали с ним места для орудий, отползли с опасного места метров на двести и пошли по балке в полный рост. Вдруг старший лейтенант остановился и говорит:
— Товарищ капитан, а если танки появятся вон с того отрога балки, нам же их не сразу видно будет. Не будете возражать, если я свои пушки поставлю чуть повыше?
Похвалив его за находчивость, я согласился, добавив:
— А теперь — быстро в окопы, пока нас немцы не засекли.
Но он не унимался:
— Товарищ капитан, да вы посмотрите, как оттуда хорошо будет по танкам стрелять, давайте пройдем туда.
— Нет, уже светло, пошли назад, как бы не заметили.
Но Расковалов задержал меня, я обернулся, и мы вместе глянули на немецкие позиции. Внезапно с немецкой стороны щелкнул сухой одиночный винтовочный выстрел. Мы оба припали к земле. Окликнул его — он молчит. Подполз, а у него изо лба фонтаном бьет струя крови. Я зажал рану рукой, вгорячах еще достал перевязочный пакет и тут осознал, что комбат мой мертв. Так точно попасть с большого расстояния мог только снайпер. Это снайпер его застрелил. Но этого нельзя было делать! Ни в коем случае нельзя! Нельзя-я-я этого человека убива-а-ать! — взметнулся в мозгу готовый вырваться из груди страшным криком страстный протест. Я уронил голову на руку, продолжавшую зажимать ладонью рану, а кровь все струилась и струилась, просачивалась между пальцами, я ощущал ее теплоту… Мной овладела неимоверная жалость к товарищу и лютая ненависть к немцу, который убил его, к себе — за то, что не уберег старшего лейтенанта; представил, как жена Расковалова получит похоронку, как заплачут его малые дети — и сердце вновь облилось кровью, в груди разлился жар, под кадыком замутило, потемнело в глазах… я не мог двинуться с места, мы оба были пригвождены к мерзлой земле, только я живой, а он — мертвый.
…Когда пришел в себя, схватил его за плечи и потянул в кустарник. Здесь чуть отдышался, а в воображении — все тот же немец: днями он из укрытия выслеживал нас и наконец в рассветной дымке увидел, обрадовался — в оптический прицел он видел двоих, но убить можно только одного, двоих не успеешь. Почему из нас двоих он выбрал его — не меня? Неужели он рассмотрел наши лица и остановил перекрестие прицела на более пожилом лице, рассудив, что из нас двоих он повыше начальник?.. Сидя возле Расковалова, я был в таком смятении, что даже не успел порадоваться, что сам-то остался жив. Я продолжал оставаться в том психологическом состоянии, в котором был до выстрела, когда мы оба были еще живыми и равными перед выбором немца. То, что он выбрал его, а не меня, и то, что это уже пятый мертвый командир этой батареи и что я не сумел уберечь и его, продолжало молотом стучать в мозгу. Думая об этом, я поднялся на ноги, взвалил комбата на плечи и, маскируясь кустарником, направился на свой НП. Расковалов был не таким тяжелым, как могло показаться, но его ноги волочились по земле, и я вспомнил, что ростом он был на полголовы выше. Вот почему немец выбрал его. Он был выше меня и старше, эти признаки оказались для него роковыми: немец выбрал офицера повыше и постарше, посчитав его большим начальником. Или сработала случайность?.. Но, господи! — как же мне было больно.
У меня до сих пор хранится фотография: Расковалов снялся со старшиной своей батареи и ветфельдшером, когда еще находился на батарее, привыкал к фронтовой обстановке. Как живой, с мягкой застенчивой улыбкой смотрит он на меня со снимка. Наверное, такой же он послал и своей жене, и она с детьми часто вглядывается в дорогие им черты. А я каждый раз, глядя на фотографию, с укоризной думаю: как превратна жизнь! Своею смертью этот человек тогда спас меня.
Наверное, году в девяносто третьем этот мой рассказ был опубликован вместе с фотографией в газете «Известия». Я долго с волнением ждал, не попадется ли снимок на глаза родным Расковалова?.. Прошло время, но никто так и не откликнулся. Мало кто нынче выписывает газеты, вот и не увидели родные моего товарища газетную статью с фотографией близкого им человека.
Трстеник. Безумие победыОба города — Парачин и Крушевац, — полки дивизии взяли с ходу. Бои были хотя и кратковременными, но очень жаркими. Далее дивизию направили на запад вдоль реки Западная Морава с задачей взять город Кралево, который стоит на дороге из Белграда в Грецию.
Взаимодействуя с частями Второй Пролетарской дивизии Народно-освободительной армии Югославии, мы наступали вдоль левого, северного берега реки Западная Морава от Велико Дреново на Кралево. Продолжая командовать 1-м дивизионом 1028-го артполка, я поддерживал огнем трех своих батарей 431-й стрелковый полк. Остальные части дивизии с артиллерийско-минометными полками наступали вдоль противоположного берега реки на городок Трстеник. Этот небольшой городок Восточной Сербии вместе с немцами обороняли от советско-югославских войск местные фашисты — четники Драже Михайловича.
