Сергей Михеенков - Встречный бой штрафников
– Так точно, – ответил Иван.
Иван знал, что то, что говорил немец, ведет к свободе, и поэтому принимал его слова спокойно.
– А сейчас и до утра я советую вам хорошенько отдохнуть и набраться сил. – Немец посмотрел на Шуру. – У вас есть продукты?
– Есть. Я сварю кашу, – сказала Шура.
– В свертке, который я положил у входа, кое-что есть. Кормите его хорошо. И переведите, что первые сутки по маршруту, указанному в схеме, он должен идти без остановок. Отдых будет потом, когда дойдет до перевала и встретится с проводником. Одежду я брошу во двор. Найдете ее под деревом. Когда он покинет дом, внимательно осмотри все и уничтожь следы его пребывания. Чтобы и запаха не осталось. Поняла?
Шура перевела до того места, которое касалось только ее. Иван кивнул. Все, что он услышал, вело к свободе.
Он знал, что теперь, когда, впервые за два года страданий и мытарств, после пересылок из одного лагеря в другой, реальность побега приблизилась как никогда, что он вблизи пусть пока в воображении, увидел то, на что с тоской смотрел издали, из зарешеченного окна барака, из строя таких же, как и он, бедолаг военнопленных, обреченных медленно умирать от недоедания и тяжелой работы по восемнадцать часов в сутки. И теперь, закрывая глаза, он видел сосны, их бурую кору, корни, выступившие наружу на тропах и осыпях, и саму тропу, его тропу, по которой он пойдет, сверяясь по схеме, нарисованной Арманом. Схему конечно же будет рисовать Арман. Хотя вахман Керн об этом не сказал ни слова. За всем стоял француз Арман из «Сражающейся Франции». За всеми приготовлениями и к его побегу, и к побегу основных групп, который отложен до весны. Вот он торопливо идет по тропе в своих альпийских ботинках. Впереди сосны, сосны, сосны… Но вдруг забелело, засветлелось за соснами. Что это? Франция? Нет, не Франция. Франции Иван никогда не видел, только однажды Арман показал открытку с видом небольшого городка со шпилем католической церкви в середине среди черепичных крыш. Но впереди открывалось нечто совершенно другое. Сосны постепенно переходили в березовый лес. Березы росли не поодиночке, как в лесу, а сростками, по всему склону, полого уходящему вниз, к небольшой речушке. Сердце Ивана заколотилось, потому что он вдруг узнал, что это за речушка, вспомнил ее название. Он прошел еще немного и увидел крыши, крытые дранкой и соломой. Подлесное! Это же его родное село! По тропе навстречу ему идет человек. В шинели, в сапогах и пилотке. И человека, идущего навстречу, он тоже узнал. И даже понял, что человек идет встречать его, Ивана Воронцова, бегущего из немецкого плена…
Он проснулся в слезах. Слезы стояли во впадинах глаз, как в проталинах. Он вздохнул и повернулся набок. И увидел, что в подвальном помещении находится не один. В двух шагах от лежанки потрескивали в топке дрова. Возле чугунной дверочки с литыми вензелями и фигурой охотника или пастуха, в полусумерках разобрать было невозможно, стояла на коленях Шура. Рядом, на круглом столике, горела свеча. Девушка стояла, замерев в неподвижной позе. Ивану даже показалось, что она молится. В Польше, когда из лагеря их, наиболее крепких физически, вывозили на различные работы вначале в Ружаны, а потом в Варшаву, он видел молящихся женщин. Среди военнопленных было много поляков, и Иван понимал, о ком молятся в храмах, а иногда и прямо на улице молодые и пожилые польки. Однажды, когда их в очередной раз гнали в Ружаны на строительство какого-то склада или казармы, возле деревни, в которой не было ни церкви, ни часовни, он увидел молящуюся девушку. Она стояла на коленях перед иконой Богоматери, прилаженной под голубцом креста так, чтобы на икону не попадал дождь и не портил ее раньше срока. Крест был высокий, выше человеческого роста. И сложен был из камня. Девушка стояла на коленях и не отрываясь смотрела на икону. На глазах ее стояли слезы. Что она пережила? Гибель отца? Брата? Жениха? О ком она молилась? За кого просила Матерь Небесную? Колонна военнопленных прошла мимо нее молча. Никто не проронил ни слова. Лишь потом, когда вышли в поле, кто-то из пожилых сказал:
– Кто бы о нас так помолился…
Иван не выдержал и вздохнул. Вздох вырвался сам собой. Ему не хотелось тревожить Шуру. Пускай бы стояла так, у приоткрытой раскаленной дверочки, пускай бы молчала или молилась, а он бы смотрел на ее тонкую фигуру, на линию головы и шеи, на отблески огня, мерцающие на ее щеке и на пряди русых волос, выпавших из-под платка. Ему казалось, что там, у печи, стоит одна из его сестер. Может, Варя, а может, младшая, Стеша, и молится о нем. Молитва сестры о брате должна дойти до Бога. Если он есть.
– Ты молилась? – спросил он ее.
– Да, молилась, – ответила она. Она ответила не сразу. Некоторое время смотрела на него и только потом кивнула. – А ты плакал?
– Плакал. Слезы – сами собой… Как у ребенка.
– У меня тоже так бывает. Когда о маме думаю, о доме, о нашей деревне.
– Расскажи мне о своей деревне. И о брате тоже.
– О брате я тебе уже все рассказала.
– А ты расскажи еще раз.
– Еще раз? – Она заглянула в щель, в приоткрытую дверочку, на огонь, играющий на поленьях, представила, как слушала бы все, что ей рассказывали бы об Иванке, если бы нашелся такой человек, который знал его, и улыбнулась. – Хорошо, расскажу и о Курсанте.
– Ты называй его Санькой.
– Нет, так мы его не называли.
– Чудная ты девчонка. Он же, Санька, всего на четыре или пять лет старше тебя! Только ты сядь куда-нибудь. Не стой на коленях.
– Нет, мне так удобней.
– А что у тебя за книга?
– Молитвенник.
– Покажи.
Она протянула ему маленькую книжечку в красном кожаном переплете с атласной лентой закладки, вшитой в корешок. Он открыл ее на той странице, которая была заложена и вдруг швырнул молитвенник к печи.
– Это же на немецком языке! – крикнул он.
Шура молча подняла книжечку, осмотрела ее и бережно потрогала пострадавшие места.
– Этот проклятый язык… Он везде! Как я их всех ненавижу! И этот, Керн, тоже такая же сволочь, как и все!
– Но он спасает тебя.
– Спасает. Себя он спасает. Думаешь, он антифашист? Арман ему наверняка хорошо заплатил. Вот и весь секрет его участия. А ты слышала, как ловко он ограничил свой риск? Да он меня сдаст, как только запахнет жареным! Просто другого выхода нет. А ты молишься по-немецки…
– Я молюсь не по-немецки. Я перевожу. А некоторые молитвы здесь по-латыни.
– По-латыни?
– Да, это древний язык европейцев. Как у нас церковнославянский. Вот, послушай. – И Шура прочитала отрывок из молитвы. Потом, как смогла, перевела ее.
– Да, звучит иначе, чем немецкий. Больше похож на итальянский. Но итальяшки тоже заодно с Гитлером. Если я уйду в горы, я всем им отомщу. За все. За то, что они творили в лесах под Вязьмой. За рославльский конлагерь. За пушкинские казармы под Минском. За Ружаны, за палки вахманов и расстрелы на дорогах. За тухлую баланду. За издевательство и за карцеры. За то, что относились к нам, как скоту. За отца. За Нестера. За лейтенанта. У меня большой счет. Все записано. У меня счетовод строгий. – И Иван похлопал ладонью по груди.
– Немцы разные.
– Мы тоже разные. Знаю я, как эти разные в одну стаю превращаются, когда кровью пахнет. Я видел, что они творили в наших деревнях. Как вешали и насиловали. Как жгли. Как коров резали и свиней. За каждую курицу взыщу. Дай только до партизан добраться и до оружия. Я пулеметчик. Специальность редкая. Думаю, и в отряде для меня место найдется по моему основному профилю.
Шура полистала молитвенник и вдруг сказала, оглянувшись на Ивана:
– Иван, я вспомнила, как Курсант дрова пилил. То с Пелагеей на пару, то с Зинаидой. В деревне говорили, что Пелагея от него девочку родила. Она погибла. Самолет хутор обстрелял, когда она уже рожать начала. Девочка живая. А в Пелагею несколько пуль попало.
– Вот так. Значит, Санька уже ребенка родил. А я всегда считал, что у меня братень лопух по женской части. Что ж он, женился, что ли?
– Как же можно жениться на женщине, у которой есть муж?
– Ты же сказала, что ее муж погиб.
– Пропал без вести. Как и наш папка.
Иван вздохнул. Прислушался. Долго смотрел в потолок. Снова вздохнул:
– Вот война!.. Все перемутила, тварь проклятая. Без вести – это еще не значит, что погиб. Я ведь тоже пропавший без вести. И я, и отец, и Нестер Андреенков. Нестер погиб. Отца я сам похоронил. А я пока еще живой. Так что нельзя мне умирать. Не все пропавшие без вести мертвые.
В печи за раскаленной дверочкой потрескивало. Веяло мягким печным теплом.
– Иван, а ты своего отца во сне видишь? – спросила Шура.
– Вижу. Сегодня видел. Час назад. И раньше тоже. Он мне часто снится.
– Живого? Ты его живым видишь?
– Живым.
– И я вижу отца живым. Может, тоже где-нибудь в плену. Война кончится, все домой вернутся.
– Поскорее бы она кончалась.
– Расскажи мне о своей деревне. Ты так ничего и не рассказала.
– Деревню нашу сожгли. Вначале казаки, несколько дворов. А потом немцы. А потом снова полицейские жгли и жандармы. В первый раз Курсант и наши прудковские мужики отбили дворы, не дали жечь. Но потом… А до войны была очень красивая деревня. Дома стоят по берегам пруда и оврагов. Некоторые забрались прямо в овраг. Весной все вокруг пахнет черемухой. В августе – хлебом. Вокруг деревни – поля. А сейчас, зимой, снег хрустит так, что, если кто-то идет по большаку, его за километр слышно.
