Георгий Свиридов - Черное солнце Афганистана
Все это и было причиной взволнованности Юсупа.
Он смотрел на небо жадно расширенными глазами и видел не заходящие на посадку вертолеты, не проклятые муллой «арбы шайтана», а в каждой винтокрылой машине — видел одни афгани, только одни афгани! Много-много афганей! Целый миллион! И взволнованно глотая воздух, мысленно отсчитывал: «Летит миллион… Еще миллион! Только руки протяну и они — мои!» Но эти миллионы все проносились по небу мимо, мимо, мимо…
— Давай скорее! Они же рядом пролетают! — торопил он напарника. — Чего так долго возишься?
Степенный Кабир был человеком основательным и спокойным, он не привык торопиться, имел крепкие руки и зоркий глаз, он мог, как никто другой в отряде моджахедов, вскинув винтовку, поразить птицу на лету.
Кабир растопырил кряжистые ноги и наводил свою «огненную трубу» на вертолет, на «шайтан-арбу», которая заходила на посадку.
Он целился, как казалось Юсупу, слишком долго.
Глухо грохнул не выстрел, а выплеск огня из трубы, и с яростным змеиным шипением ракета умчалась навстречу вертолету.
Оба замерли, всматриваясь туда, в небо, где продолжала лететь «шайтан-арба».
— Промазал! — горестно выпалил Юсуп и осекся.
Железная «шайтан-арба» неожиданно задрожала, как норовистый конь от нетерпения, потом странно завалилась на бок, из нее повалил дым, и она стала падать вниз.
— Попал! — хрипло выдохнул Юсуп, пораженный меткостью Кабира. — Попал!
И тут же смолк на полуслове, с открытой завистью глядя на своего удачливого соратника по «священной борьбе с неверными». А в голове вихрем проносились мысли: «Миллион! Но не мой, а Кабира? Почему не мой? Ведь я тоже мог бы попасть, мог бы сбить, если бы стрелял первым из своего пулемета?»
А Кабир, не проявляя эмоций, неторопливо и деловито перезарядив «огненную трубу» новой ракетой, снова, как это он много раз проделывал на охоте, стал сосредоточенно и спокойно прицеливаться в другой вертолет.
Глухо грохнул второй выплеск огня.
Юсуп, поглощенный своими мыслями, вздрогнул. Горячая волна воздуха снова окатила его. И он окаменел с широко раскрытым ртом.
Кабир снова попал!
На их глазах железная «шайтан-арба» взорвалась и превратилась в клубящийся огненный шар…
«Второй миллион!» — молнией пронеслось в его голове. — «И все не мне, а Кабиру? Ему одному — сразу два миллиона афганей?»
Зависть и жадность ослепили Юсупа. Вынести, стерпеть такое он не мог. Это было выше его сил.
— Надо скорее уходить, — сказал Кабир, снимая с плеча длинную «огненную трубу», ничем не выражая радости.
— Да, да! Надо уходить, — сухими губами повторил Юсуп, привычно вынимая из ножен длинный и кривой арабский нож.
И, обойдя напарника, он с быстротой горной рыси напал со спины на ничего не подозревавшего, уверенного и степенного Кабира. Быстро, одной рукой, Юсуп схватил оторопевшего Кабира за голову, и рывком оттянул ее. Так он проделывал десятки раз с овцами и баранами. Кабир дернулся, стремясь вырваться, но освободиться не успел. В следующее мгновение Юсуп рывком полоснул его ножом по горлу, по остро выпирающему кадыку.
— Мои миллионы… Теперь только мои! — в злобной радости произнес Юсуп, выпуская из рук обмякшее грузное тело Кабира. — Мои!
Тело Кабира упало к его ногам и слабо дергалось в предсмертных конвульсиях.
— Нет, не твои, Юсуп!
Юсуп, сверкая белками глаз, яростно сжимая окровавленный нож, обернулся. И замер на месте.
— Не твои они, Юсуп!
На крыше стоял Джаллавар-хан. В его руках тускло поблескивал крупнокалиберный кольт. Темное отверстие дула, как черный глаз смерти, смотрело холодно и безжалостно.
Джаллавар-хан все видел.
— Мой только один, саиб! — поспешно произнес Юсуп и повторил дрогнувшим голосом. — Только один!..
Джаллавар-хан хитро и понимающе улыбнулся в бороду.
— Это разумно и достойно мусульманина. Мы договорились. Твой только один!
Глава двадцатая
1
Летчики собрались, чтобы помянуть погибших однополчан. Чем еще можно выразить любовь к уже мертвым, безмолвным товарищам? Погибшим внезапно и страшно, прямо на глазах друзей…
Война властно заявила о себе. И заставила Александра задуматься. До этого дня она была какой-то односторонней. Опасной, с постоянным риском, но, по большей части, все же односторонней. Летчики летали и бомбили, выпускали ракеты, стреляли, но издали, с высоты полета. Поражали цели, взрывали крепости, сметали дома, убивали людей, которых считали бандитами, врагами неясной афганской революции и шаткой существующей власти, но поражали и убивали душманов они, не видя ни крови их, ни мучений, ни страданий…
Впервые, за месяцы пребывания в Афганистане и базирования в Джелалабаде эскадрилья понесла такую тяжелую утрату. Сразу два экипажа. Шесть офицеров — два командира вертолетов, два штурмана-оператора, два бортовых техника. Выбыли они из строя навсегда, ушли в мрачную темноту вечности. Их имена остались только в памяти живых.
Под вечер замполит Корниловский организовал траурный митинг. Присутствовало все руководство во главе с командиром полка подполковником Белозерским и прибывшими из Кабула начальниками. У каждого на рукаве черная повязка, лица хмурые.
Перед штабом поставили в ряд шесть боевых машин пехоты, побывавших в боях, исцарапанных пулями и осколками. Машины пригнали спецназовцы. На их брони, в зеленом серебре густых эвкалиптовых веток, уложили обгорелые, обугленные останки тел, собранные из кусков, из отдельных частей. То, что могли собрать, что уцелело в огненном пекле взрыва и удара о посадочную полосу. Лица погибших, — то обгорелые, то обугленные до черноты, то застывшие в страшных гримасах, то удивительно спокойные, как застывшие маски — были неузнаваемыми и одновременно какими-то чужими. Они невольно вызывали страх.
Почетный караул стоял около каждого БМП, держа руки на автоматах. Алое знамя части с прикрепленными к древку шестью траурными лентами держал, слегка опустив его к земле, рослый старшина Кульченко. Руки его подрагивали, и знамя едва заметно колебалось.
Напротив траурных боевых машин выстроились молчаливые и строгие шеренги. Потрясенные случившимся военнослужащие, — офицеры и солдаты, — скорбно смотрели на погибших. Кому еще предстоит лежать на жесткой броне в обрамлении эвкалиптовых веток, никто не знал. Но каждый понимал, что кому-то — придется. Война, хоть и не объявленная, остается войной, и она потребует очередные жертвы…
Беляк почти не слушал выступавших на траурном митинге. Он был переполнен грустной любовью к погибшим, любовью, которой он прежде не чувствовал, она была обыденной, привычной. Он знал этих людей, жил с ними одной судьбой, стоял рядом, разговаривал еще утром. А теперь отказывался признать, что их больше нет… Механически, словно пребывая во сне, Александр выполнял команды старшего офицера. Шагал в строю мимо угрюмых боевых машин, чеканил шаг в строгом торжественном марше, отдавая им, погибшим на его глазах, последние воинские почести…
Поминки устроили в столовой.
Столы сдвинули, образовав букву «П». На них выставили все, что смогли приготовить на кухне, и что имелось на продовольственном складе. Среди наполненных разнообразной едою тарелок, раскрытых консервных банок возвышались прозрачные бутылки с отечественной водкой и темные пластиковые двухлитровые посудины с кока-колой местного производства. Расселись, как летают в боевом порядке, по звеньям, по парам, по экипажам. Летчики и инженерно-технический состав. И офицеры штаба — в центре.
Командир полка, осунувшийся и печально хмурый, встал и поднял полный стакан:
— Давайте помянем наших боевых друзей. Наших товарищей, которые ушли от нас в свой последний полет!
Все встали. Молча выпили. Многие даже не притронулись к закуске. Занюхивали хлебом, тихо крякали.
— Товарищи! — встал замполит Корниловский и начал: — Мы провожаем в последний путь наших боевых соратников. Они были настоящими коммунистами, настоящими верными бойцами родной нашей коммунистической партии. Они полностью и до конца выполнили свой воинский интернациональный долг. Смерть вырвала их из наших рядов. Невыносима боль утраты и потерь личного состава. Но пусть враги знают, пусть запомнят, что возмездие будет неотвратимо!..
Не дослушав, Александр снова выпил. Зашумело в голове. Поплыло в глазах. Он взял вилку, стал быстро закусывать.
И не только он один. Привычно заработали вилки, ножи. В легком шуме послышался голос летчика Валерия Сорокина:
— Афганская поминальная.
И зазвенели струны гитары.
Давай, не чокаясь, ребята,
Давайте молча и — до дна!
За офицера, за солдата,
За тех, кого взяла война.
Вслух выговаривать не будем
Их дорогие имена,
Пока не знают наши люди,
Какая тут идет война.
В седых горах Афганистана
Мы служим доблестно стране
На этой непонятной, странной
И необъявленной войне!
Но мы друзей не позабыли,
Погибших гордо в дни войны,
Кто был частицей эскадрильи,
А стал частицей тишины.
Отставить не имеем права,
А только молча и — до дна!
Поскольку общая держава,
Да и судьба у нас одна!
Замолкли последние аккорды. Все встали. Не чокаясь, молча выпили и стали торопливо заедать горечь огненной жидкости, понимая, что горечь потери заглушить не удастся.
