Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-5
Для эффектного появления в станице нужно было приодеться, и я купил себе шикарное кожаное пальто и хорошую меховую шапку. Местные не советовали нам слишком расхаживать по городу. Пик амнистийного беспредела уже прошел, но бандитского народа в Комсомольске еще было много.
Расскажу два случая. Встречаю знакомого по Хальдже бухгалтера. Он остался здесь, работает бухгалтером карьера на станции Болонь (километрах в стах от Комсомольска) и приезжает каждый месяц сюда. В предыдущий приезд он только вышел из вагона, как к нему подошли двое.
— Товарищ, который час?
Он посмотрел на часы и вежливо ответил.
— А эти часы давно у вас?
— Уже два года.
— О, голубчик, поносил, дай и другим поносить.
Сняли часы, обыскали, забрали деньги, оставив ему на обратный проезд (джентльмены!) и неторопливо удалились. И это все на вокзале, где полно народу.
Второй случай произошел попозже, когда я уже начал интересоваться билетами и почти каждый день под вечер приходил на станцию, которая была совсем близко от нашей гостиницы. И вот — один раз подходим с напарником по номеру и видим: на скамейке перед входом в здание сидит полуодетая женщина и горько рыдает, ее утешают несколько сочувствующих женщин, а по станции бегает разъяренный армейский майор с пистолетом в руке. Что произошло, сразу стало понятно, а майор, конечно, никого не нашел.
По мнению горожан все эти случаи были детскими забавами по сравнению с тем временем, когда в Комсомольск нахлынула масса амнистированных в несколько тысяч человек. Власти в городе не было, милиция думала только о том, чтобы как можно лучше спрятаться. Городские власти не имели никаких средств, чтобы выпроводить эту массу уголовников из города. Нам рассказывали множество ужасных историй из тогдашней городской жизни, но я их тут пересказывать не буду. Расскажу только о том, как это кончилось.
Наиболее крупная, человек в двести группа самых жестоких бандитов разместилась на железнодорожном вокзале, по сути дела, захватив его. Железнодорожникам они не мешали, но ни купить билет, ни сесть на поезд без уплаты дани (тогда не знали слова «рэкет») было невозможно, да и никакой гарантии того, что, заплатив дань, ты будешь избавлен от грабежа или насилия не было.
В Комсомольске были воинские армейские части, но они во все эти дела не вмешивались. Наконец каким-то образом, видимо, через Москву, городскому прокурору было дано право отдавать приказы армейским офицерам.
И он отдал. Вокзал был окружен армейскими автоматчиками, а в здание вошел прокурор с несколькими офицерами. Прокурор начал что-то говорить, но в это время неизвестно откуда прилетевший кирпич ударил его в лицо. Тот упал, к нему наклонился один из офицеров и через несколько секунд отдал команду. Начался ураганный автоматный огонь (по людям не стреляли), всех уголовников уложили на землю, и ползком, под пулями, направили к заранее подготовленному товарному эшелону. Кто не хотел ползти, тех волокли, и очень немилосердно. Погрузили, поставили охрану из МВД, и эшелон пошел на Запад. Как там их потом: выпустили всех вместе или понемногу в разных частях страны, я не знаю.
Работа наша приближалась к концу. Снова в отделе кадров нас уговаривали не уезжать. К тому же у нас расположился филиал отдела кадров Магаданского Дальстроя, который соблазнял высокими заработками. Я не клюнул.
Нужно было думать о билете. Мы с напарником каждый вечер ходили на вокзал и видели, что там творилось. Сидели, жили и спали много людей, многие с детьми, а билетов не было. Кое-кто платил большие деньги, чтобы раздобыли им нужные билеты, но это было очень ненадежное действие — развелось много мошенников, которые в железнодорожной форме брали деньги и исчезали бесследно.
И снова я говорю: «Бог не без милости, а казак не без счастья». Кто-то из местных мне подсказал: «Закажи билет с доставкой на дом». Я так и сделал.
3 ноября 1953 года я получил расчет, трудовую книжку и паспорт, а на следующим день мне в гостиницу молодой парень привез на велосипеде железнодорожный билет от Комсомольска-на-Амуре до станицы Лабинская Северо-Кавказской железной дороги. Билет стоил шестьсот с чем-то рублей, доставка — 10 рублей. Что, значит, владеть информацией.
Я сдал деньги в сберкассу, получил на 17 тысяч рублей сберегательных аккредитивов, оставив себе на путевые расходы тысячи три. Приобретенный в Комсомольске большой аристократический чемодан я отправил малой скоростью в багаж, а себе оставил мой тот самый фанерный чемоданчик с самыми необходимыми предметами.
7 ноября, в день великого праздника, я сел в поезд.
19. ДОМОЙ
В то время прямых поездов Комсомольск — Москва не было. А был вагон, который потом, в Хабаровске, цепляли к нужному поезду. На такой вагон и был у меня билет, причем на нижнее место, которое я сразу же поменял на верхнее, так как вместе со мной оказалась молодая семья с двумя девочками двух и трех лет. Сделал я это с охотой и удовольствием, ибо путешествие предстояло длительное, а читать книжки, да и просто спать при таком соседстве было наверху гораздо комфортнее.
Дорога была длинной и скучной. Если не считать круглосуточного стука колес и беспрестанно горланивших из репродукторов Тарапуньки и Штепселя, событий было мало.
Перечисляю их по порядку: в Хабаровске, пока наш вагон ожидал подходящего поезда, я часа три побродил по городу, который мне совсем не понравился. Где-то еще до Байкала по поездному радио было объявлено, что через полчаса мы увидим из окон поезда высеченный из скалы барельеф великого и т. д. Иосифа, и все, конечно, полюбовались на его гранитную усатую рожу, которую какой-то зэк, года два, не меньше, выколачивал, вися на веревке. На станциях возле берега Байкала нас угощали омулем, который оказался очень вкусной рыбкой.
Вот и все. И наш «Восточный экспресс» докатился до Москвы.
Время у меня по моему билету еще было, и я решил пару суток поболтаться по Москве, людей посмотреть (это очень важно было, ведь столько времени я уже не видел нормальных людей) и себя показать, да еще и прикупить кое-чего. Полностью выполнить намеченную программу мне не удалось по причине, как говорят юристы, «вновь открывшихся обстоятельств».
Сплю я на Казанском вокзале на дубовой скамье и вдруг сквозь сон слышу, как кто-то осторожно шарит по моему телу. Тихонько приоткрываю глаза и вижу: некто в железнодорожной шинели и форменной фуражке, сидя ко мне спиной, уже добрался до нужного объекта и нащупал только сегодня купленный мной большой кожаный бумажник со всеми моими богатствами.
— Э, — думаю я злорадно, — попробуй ты его вытащить, если я через карман пальто уже крепко держу бумажник за другой угол.
А потом другая мысль: ведь он, негодяй, может сейчас черкануть бритвой по моему замечательному пальто, и рванет отсюда как молния.
Беру его крепко за рукав, медленно приподнимаюсь и завожу разговор. Думаю, что читатель понял, какой разговор. Однако я просчитался. Я хотел его припугнуть и отогнать, а получился, как сказал классик, реприманд неожиданный. Он вовсе и не собирался спасаться от меня бегством. А начал просто.
— Ты откуда, браток?
— Из Нижне-Амурлага.
— По амнистии?
— По амнистии.
— А я из Карлага. Тут наших много. Пойдем.
С каким трудом я отбился от этого предложения, я рассказать не могу. Не знаю, заподозрил что-нибудь мой «железнодорожник» или нет, но распрощался он со мной неласково.
— Ладно! Только ты смотри! — сказал он с некоторой даже угрозой. — Казанский за Лехой Фиксой идет, так что не вздумай сам что-нибудь устроить. А завтра мы тебя найдем.
Встречаться ни с Лехой Фиксой, ни с «нашими» у меня никакого желания не было, и я сразу вспомнил слова одного персонажа из некогда знаменитого фильма «Праздник Святого Иоргена»: «Главное в профессии вора — это вовремя смыться». Принятые мной меры были простыми: я закомпостировал билет на первый же поезд в южном направлении, чтобы в кратчайший срок оставить как можно больше километров между мной и Лехой Фиксой с «нашими».
21-го ноября 1953 года я сошел с поезда в станице Лабинской, на попутном грузовике доехал до Ярославской и перед самым мостом через Фарс выпрыгнул из кузова.
Я не был в станице одиннадцать с половиной лет.
Через полчаса мать бросилась мне на шею. Как она постарела! Конечно, одиннадцать лет — срок немалый, но превратили ее в старуху не только они. 22 июня 1941 года, когда мы все слушали речь Молотова по радио, у нее в семье были четыре мужчины, сильных и здоровых. Теперь остался один я, да и то более трех лет считался убитым. Легко ли выдержать такое?
Начались суматошные дни. Родственники, знакомые, одноклассницы (никто из одноклассников старших классов с войны не вернулся). Много приходило пожилых женщин — матерей тех ребят, вместе с которыми я уходил из станицы 1 августа 1942 года и прошел пешком от станицы Лабинской до Махачкалы, где уже мы были зачислены в ряды Красной Армии. Все эти ребята с войны не вернулись, но для несчастных матерей узнать хоть что-то о своих детях от человека, который видел их где-то там далеко, и на воине, еще в живых, было каким-то утешением. Двух ребят я вспомнить не смог, и матери их были очень огорчены.
