Рувим Фраерман - Избранное
Тогда Гучинсон назвал свои цены. За кулек ржаной муки он просил соболя, за кулек пшеничной — двух. А белок ценил на вес, требуя столько, сколько весит банка пороху или кирпич чаю. Он брал только беличьи спинки, и лис-огневок, и лис-крестовок, и шкурки выдр цвета кедровых орехов. Он мотал головой, когда ему приносили шкуры медведей и волков.
И Никичен, глядя в его светлые глаза, думала, не боится ли он Н'галенги так же, как она. А старик Аммосов, глядя в его глаза, светлые, как капли дельфиньего жира, думал, не вернулся ли к ним на своей крылатой лодке Бородатый Волк. И богатый Осип, имевший соболей и куниц, отступил перед его алчностью.
Тогда комиссар Небываев вынул наган и сказал Гучинсону:
— Пошел вон!
— Очень хорошо. — Гучинсон ногой отпихнул меха, захрипел трубкой и пошел к берегу, никем не провожаемый.
Только одна Никичен шла за ним, глядя на его широкую спину и ноги, обутые в желтую обувь, блестящую, как медь. Ей было жалко, что он так неудачно покидает их берег. И, когда он готовился сесть в шлюпку, она тронула его за руку и сказала:
— Торгуй!
Она показала ему каптаргу, вышитую для Олешека. Он взял ее, долго разглядывал и вертел в руках. Его пустые глаза с удивлением смотрели на Никичен.
Каптарга — кисет из оленьей замши — была вышита необыкновенно искусно. На желтой ровдуге синели бисером китайские пальмы, казалось, перья их трепетали от ветра. А под пальмами — бледные цветы тундры: розовые смолевки, белый мак и камнеломки, вырезанные из лоскутков оленьих шкур.
На краю кисета, где лосиный шнурок был продет в дырочки, — выпушка из барсучьего волоса, и на каждой петле пушистый глазок.
Гучинсон глядел холодными глазами на каптаргу и ни о чем не спрашивал.
И Никичен не сказала о старом каламане бабушки Лючиткен, с которого вышивала узоры, а только повторила:
— Торгуй!
Гучинсон небрежно сунул кисет в карман, вынул бумажник и подал Никичен бумажку: двадцать пять рублей.
О, эти царские кредитки, которые он не знал, куда девать!
Он прыгнул в шлюпку, довольный, что хоть одну удачную сделку совершил на этом берегу.
Японец завел мотор.
Никичен убежала.
Она показала деньги только Олешеку, чтобы подразнить его и сказать, что каптарга его продана. Он не обиделся, не рассердился, так как любил Никичен больше ее каптарги. Бумажка ему понравилась. Он посмотрел ее на свет, как делают это русские.
— Этот купец — глупый купец. Он дает за соболя кулек муки, а за простую каптаргу из ровдуги столько денег, сколько стоят двадцать кульков. Не принимает ли он барсука за выдру?
— Разве за эту бумажку дадут нам столько муки? — спросила удивленная Никичен.
— Я видел, как три года назад Грибакин покупал на эти деньги муку.
Никичен спрятала бумажку на груди и вздохнула:
— Глупый купец! Он не знает, какого зверя трудней ловить.
6. Урок антропологии и мореплавания
— Не полагаешь ли ты, что дядя Джильберт может стоять на якорях, сколько тебе вздумается?
— Я уверен, что тунгусы приедут. Люди не могут голодать только потому, что там, на берегу, большевики.
— Я плачу матросам жалование, Герберт!
— Я плачу капитану за фрахт!
Гучинсон говорил сухо, не глядя на капитана Джильберта. Они стояли на баке. Тень от фок-мачты лежала между ними. А за правым бортом — все тот же берег, все та же сопка Суордон, опоясанная утренним туманом! Джильберт, сняв фуражку, жавшую ему голову, задумчиво смотрел на клюз: в овальную дыру, окованную чугунной муфтой, уходила якорная цепь. Море снизу светило в дыру голубым светом.
Гучинсон, чуть раскачиваясь, угрюмо смотрел на желтые носы своих начищенных ботинок. Они блестели, как латунь, на плитах железной палубы.
И Джильберт подумал:
«Как все аккуратно и расчетливо у этого молодого Герберта! О, он может постоять за свой цент! Он постоит!» — с горечью повторил про себя Джильберт, сам не замечая своего каламбура.
«Эльдорадо» действительно стоял за той же мелью против Чумукана, вот уже целые сутки ожидая тунгусов.
Джильберту это казалось бесцельным. Он со вздохом подставил открытое темя ветру, дувшему с кормы. На старчески-розовом лбу его белела глубокая полоска — след капитанской фуражки. Она окружала седую, по-солдатски остриженную голову, как венец.
По совести говоря, Джильберт никаких других «венцов» не имел. «Эльдорадо» был заложен, перезаложен, и проценты по закладным платил Гучинсон. Джильберт был в плену у Герберта. Дела шли скверно.
И сейчас, мельком оглядывая свою шхуну, он видел ржавчину на бортах, сор на палубе и верил в старую примету, что грязь на корабле — первый предвестник неудачи.
Не нравился ему этот мелкий берег, угрюмая тишина и аспидное облако, высоко переплывавшее небо. Барометр предвещал ветер.
— Хоть мне и платят за фрахт, — сказал твердо Джильберт, — но все же я решил сняться.
Грузно топая по палубе, он ушел на мостик, чтобы отдать приказание.
Гучинсон понял, что будет плохая погода. На этот раз приходилось согласиться с Джильбертом и поднять якорь раньше времени.
Гучинсон один постоял еще немного у сложенных канатов и тоже ушел на корму к капитанской рубке, чтобы не слышать запаха, распространявшегося от матросов-китайцев, возившихся с якорной лебедкой. Даже от могориста-японца Бунджи невыносимо пахло бобовым маслом.
И на корме было не лучше. Первый помощник, мистер Вичард, стоя у рубки, курил свою вонючую сигару, а механик Клинтон, молодой и костлявый, вечно сосал японские ириски. Так же было скучно смотреть на берег, и, чтобы не видеть его, Гучинсон перешел на левый борт.
Свинцовая вода выпукло поднималась к небу. Отлив кончился, а прилив не начинался. И море, как человек, еще не проснувшийся, но уже готовый встать, ворочаюсь, набирая свежесть.
От длинной косы, загибающей устье реки, отчалила тунгусская оморочка. Она шла тяжело, словно груженная камнем. Весло опускалось медленно, виднелась только голова гребца — так был он мал ростом и так глубоко сидел на дне оморочки. Джильберт с мостика первый заметил лодку.
— Герберт! — крикнул он вниз. — Посмотри, не едут ли твои тунгусы с мехами. Мы ждали их долго. Не подождем ли еще немного?
Но Герберт промолчал: не дал себе труда обойти капитанскую рубку и даже обернуться. Он считал, что тот, кому нужен Гучинсон, подъедет к тому борту, у которого он стоит. Но теперь за соболя он даст только полкулька муки.
И Герберт продолжал смотреть в открытое море светлыми глазами. Послышались стук весла, чей-то гортанный голос и голос японца Бунджи.
Оморочка обогнула нос «Эльдорадо» и подошла к левому борту. Начиналось волнение. Волны не катились издали, а будто поднимались снизу, из-под долбленого днища оморочки, и подносили ее ближе к глазам Гучинсона. Он не увидел ни связок с пушниной, ни охотников, ни партизан. Одна только девочка, не смея встать, качалась в ней, упираясь веслом в борт. Она смотрела вверх, на него, и махала бумажкой.
— Что ей нужно? — спросил Гучинсон по-английски, ни к кому не обращаясь.
Японец Бунджи, работавший когда-то на консервном заводе на Лангри и долго рыбачивший под Охотском, обратился к ней по-тунгусски:
— Зачем ты приехала?
— Я пришла сказать ему, что каптарга моя из оленьей ровдуги и выпушка из барсучьего волоса. Не думает ли он, что это соболь, и знает ли он, какого зверя трудней ловить? Он заплатил мне слишком много.
Бунджи перевел ее слова.
Гучинсон долго смотрел на Никичен с той же холодной рассеянностью, с какой только что глядел на море. Потом вернулся и перешел на правый борт, где была его каюта.
Ветер шел с возрастающей силой, опережая прилив. На косе, как дым, поднялся песок, Горизонт закипал. Волна приняла цвет пивной бутылки. И только у самого борта она, вдруг поднимаясь, выгибала голубоватый хребет. Стучала лебедка, выбирая якорь. А Никичен, боявшаяся моря, качалась в оморочке. Как волос из шерсти оленя, вырвало из ее рук весло. Дважды ударилась оморочка о борт «Эльдорадо» и дважды вскрикнул от страха Бунджи, но сама Никичен не кричала, только потемнела, слушая голос прилива. Третий раз ударило оморочку о борт, откинуло, снова прижало, и Никичен упала на дно лодки.
Бунджи обвязал себя канатом и перелез через борт. Он никого не спрашивал: ни капитана Джильберта, ни Гучинсона. Лицо его цвета лосиной замши было спокойно, но глаза смотрели сердито на волны, на скачущую у борта оморочку. Китайцы понимали его сердитый взгляд. Они молча травили конец.
— Хо[41]! — крикнул снизу Бунджи.
Вскоре, мокрый и такой же сердитый, он показался над бортом, крепко держа Никичен.
— Что вы там, дьяволы, возитесь? — заорал с мостика Джильберт. — Уж не думаешь ли ты, шельма, Бунджи, что я из-за крысы пошлю шлюпку на берег, когда якорь поднят, а ветер — пять баллов, и под боком мель. Шкуры сдеру, гальюнщики! — И он затопал ногами.
