Бруно Апиц - В волчьей пасти
Клуттиг заметил его движение. Зацепив одеяло фонарем, он мгновенно сбросил его. Оледенев от ужаса, Цидковский и его помощники уставились на пустую постель. Клуттиг понятия не имел о том, как поразило исчезновение ребенка поляков. В бешеной спешке он обыскивал помещение, яростными пинками откидывая сенники санитаров. Боясь заразиться, он не решался притронуться к чему-либо рукой и поэтому лишь ворошил все сапогом и рыскал глазами по бараку. Ничего не найдя, он погнал поляков перед собой в помещение для больных, осветил фонарем каждый угол, наконец заорал:
— Всем встать!
В овощных закромах зашевелились напуганные «легкие» больные, а на сенниках так же безучастно остались лежать «тяжелые».
Клуттиг направил луч фонаря Цидковскому в лицо.
— Ты понимаешь по-немецки, собака?
Цидковский кивнул:
— Я немного.
— Все должны встать! Живо, живо! — замахал руками Клуттиг.
Цидковский передал приказание по-польски. Из «закромов» выползли больные поляки и выстроились в ряд. К ним присоединились заключенные других национальностей, которые теперь тоже сообразили, что от них требуется. Клуттиг светил фонарем на все нары.
— А эти что? — грубо буркнул блокфюрер, указывая на сенники.
Цидковский всплеснул руками.
— Умирают или уже умерли…
— Врешь, негодяй! — заорал на Цидковского Клуттиг. — Долой этот сброд! — и он сбросил сапогом с сенника одного из лежавших. Санитары принялись поднимать тяжелобольных. В помещении было тесно, и им приходилось класть стонавших страдальцев чуть ли не друг на друга. Клуттиг топтал ногами сенники, тыкал сапогом под них, но поиски его были безуспешны.
Пронзительно крича, загнал он Цидковского и санитаров за перегородку и стал орать на них:
— Где ребенок? Сейчас же говорите, свиньи вонючие!
Санитары спасались по углам от его яростных пинков. Цидковский, все еще недоумевая, куда делся ребенок, бормотал:
— Нет ребенок. Где ребенок?
На глазах у Клуттига и блокфюрера он сорвал одеяло и сенник со своих нар.
— Где ребенок? — воскликнул он, в отчаянии озираясь кругом.
Клуттиг понял, что продолжать поиски бессмысленно. Задыхаясь от беспредельной ярости, он дал Цидковскому пинка и, в сопровождении блокфюрера, тотчас же покинул инфекционный барак.
В бараке было темно, и поляки-санитары с трудом различали друг друга. Кое-как, ощупью они принялись за работу, мало-помалу привели все в порядок, отправили растерявшихся «легких» на их места и уложили «тяжелых» обратно на сенники. Потом, полные недоумения, собрались все вместе за своей перегородкой. Где ребенок? Что за чудо свершилось? Только вечером Цидковский взял малютку к себе, а теперь он исчез!
Трудно было предположить, чтобы он сам убежал из барака. Поистине божье чудо! Четыре человека стояли, глядя друг на друга, и не знали, что и думать. Цидковский медленно опустился на колени, сложил руки и, уронив голову, закрыл глаза.
— Пресвятая дева Мария…
Трое санитаров последовали его примеру.
С той же торопливостью, с какой Клуттиг кинулся в лагерь, помчался он теперь назад в свою квартиру и сейчас же вызвал по телефону Гая. Тот уже находился в своей частной квартире, в здании управления конюшен. Он еще не ложился, ибо тоже готовился к бегству. Сидя в кабинете, он разбирал бумаги и сжигал их целыми кипами. За этим занятием и застал его телефонный звонок.
— Что ты говоришь! — закричал Гай. — Нигде не мог найти?.. — Его охватило бешенство. — Проклятая сволочь!
Он яростно брякнул трубкой.
Пиппиг пошевелился, выпрямил согнутые ноги. Краткий миг пробуждения был благодатен, пока к Пиппигу не вернулось ощущение действительности, и он не понял, где находится и что с ним произошло. Одновременно вернулась боль, огнем пылавшая во всем теле. Она грозила вновь потопить в бреду сознание, и Пиппиг в безмолвной борьбе с нею собирал все силы, стремясь сохранить ясность разума: он знал, что его часы сочтены.
Пиппиг проверял свою способность рассуждать. У него еще возникали мысли, он их отчетливо различал. Но между ними не было внутренней связи. Во рту пересохло, нёбо, казалось, было оклеено бумагой. Но это было вызвано его общим состоянием, и Пиппиг не чувствовал потребности пить. Он долго лежал неподвижно, с любопытством прислушиваясь к своим страданиям. Душегуб, когда Пиппиг упал на пол, бил его носком сапога по бедрам, наступал на крестец. Вероятно, с почками что-то неладно. Здесь, по-видимому, и был «очаг огня». «Неужели можно умереть от повреждения почек?» — удивился Пиппиг. Но эта мысль уплыла, явились другие мысли. — «Как хорошо, что я… пистолеты… еще успел, днем позже и…»
Пиппиг застонал. Он вдруг вспомнил о Розе. Его как будто вызывали на допрос? По камере тогда блуждал луч света, это Пиппиг помнил. Он слышал также чей-то голос. Потом была тишина, большая тишина. Пиппиг испугался. Сколько времени прошло с тех пор?.. Мрак камеры, неподвижный, застывший, окружал его, как что-то мертвое. Где же Розе? Что успело случиться? Пиппиг чувствовал, как его сознание снова помрачается, он словно смотрел в мокрое от дождя стекло, мешавшее ему что-либо разобрать. Его охватил жгучий, гнетущий страх.
— Август!
Глухо, как в подземелье, прозвучал криком ужаса этот зов где-то в недрах существа Пиппига. Но с сухих губ слетел лишь чуть слышный вздох.
Розе в это время забылся некрепким сном. Он встрепенулся, сразу сел на сеннике и прислушался, цепенея от страха: звали его, или ему только почудилось? Тут до него вновь долетело его имя, но так слабо и беззвучно, словно оно рассыпалось на отдельные буквы. Одним прыжком Розе очутился подле Пиппига. Тот почувствовал рядом что-то живое и пытался прогнать застилавший ему глаза туман. Но это ему не удалось. Пиппиг не издал больше ни звука, из груди вырывалось только горячее прерывистое дыхание.
Внезапно в коридоре послышались торопливые шаги. Они быстро приближались. В замке лязгнул ключ, вспыхнула мутная лампочка под потолком, и в камеру мимо ночного дежурного, распахнувшего дверь, ворвался Гай. Он тут же набросился с кулаками на Розе, и тот зашатался под градом ударов.
— Свинья вонючая! Гад проклятый! Ты посмел меня надуть!
Гай тряс Розе, как метку. За дверями камер просыпались встревоженные люди. Остальные восемь заключенных из вещевой камеры, выбитые шумом из сна, стояли, прижимаясь в страхе к дверям.
Гай неистовствовал. Он орал, тряс Розе. Швырял его то в одну, то в другую сторону, бил, топтал ногами. Втянув голову в плечи, Розе защищался, размахивая руками и сгибаясь, как под обрушившейся лавиной.
— Я все сказал вам, господин комиссар! — жалобно визжал он. — Прошу нас, прошу вас! Я больше ничего не знаю!
— Кто же знает? — закричал Гай и кулаками загнал Розе в угол.
— Не бейте меня, господин комиссар! Пиппиг знает, он все знает. Меня это не касалось.
Ослепленный яростью, Гай рванул Пиппига с нар, но упавшее на пол тело осталось неподвижным. Обуянный страхом, Розе закричал, призывая на помощь.
Дежурный с резиновой дубинкой в руке подскочил к Розе.
— Заткнешь ты хайло? — закричал он, полоснув Розе. Гай с ревом накинулся на неподвижного Пиппига.
— Говори, подлец, не то я тебя раздавлю! Как полоумный, топтал он тело сапогами.
Но смерть была благодетельна. Она уже наложила свою властную руку на когда-то такое веселое сердце…
Заключенные в камерах прилипли к дверям. Они слышали, как была заперта камера, где находились Пиппиг и Розе, и отскочили, когда по коридору затопали тяжелые шаги. Люди еще долго стояли, тяжело дыша, взглядами разыскивая друг друга в темноте, хотя так неожиданно разорванная ночная тишина снова сомкнулась. Товарищи не обменялись ни словом. Но мысль их работала.
Уже с раннего утра блоковые старосты, принося рапортички, выпытывали у Кремера:
— Что стряслось ночью в Малом лагере?
— Говорят, Клуттиг бушевал в шестьдесят первом бараке.
— Правда, что он искал ребенка?
Бохов, принеся за Рунки рапортичку, как и другие, с любопытством расспрашивал Кремера. Однако задача его была шире: собрать с помощью Кремера нужную информацию.
— Сходил бы ты в Малый лагерь и узнал, что там случилось!
Кремер понял, какое поручение скрывается за этими словами, и проворчал что-то, делая вид, будто событие его вовсе не интересует. Однако беспокойство и неуверенность сверлили его так же, как и Бохова, ибо за есть, натянутую над Гефелем — Кропинским, над Пиппигом и другими арестованными, а также четырьмя бедными поляками-санитарами в шестьдесят первом бараке и, наконец, над ИЛКом, да и над всем аппаратом в целом, в эту ночь опять дергали, и всем им, кто скрывался под ее защитным плетеньем, нужна была уверенность, не образовалось ли где разрыва.
В это утро заключенные, как всегда, промаршировали на перекличку. Как всегда, гигантский квадрат стоял, выверенный на впереди стоящего и на соседа, и, как всегда, он по команде Рейнебота: «Рабочие команды, стройся!» — после дикой сутолоки распался на большие и маленькие группы, которые затем, после окрика: «Шапки долой!», — частью вышли за ворота в сопровождении вооруженной карабинами стражи, частью направились по апельплацу вниз, к лагерным мастерским и служебным помещениям.
