Андрей Семенов - Секретная битва
— Ну не я же, — усмехнулся фон Гетц.
— С чего это я — партизан?
— А вы подумайте. Скажите, кто может находиться в районе боевых действий?
— Как — кто? Солдаты.
— Правильно. Солдаты враждующих армий. Одетые в форму своих армий. А еще — мирное население, проживающее в данной местности. Вы себя к какой категории относите? На вас нет формы, и вы не местный. Вы не просто не военный — вы даже не немец! Вас непременно расстреляют русские как партизана.
— Да как же?
— Да просто так! Чтобы не возиться с вами и не устанавливать вашу личность. Кто, откуда? Только лишняя морока. Скоро у русских будут десятки тысяч пленных. Они будут смотреть только солдатские книжки и направлять пленных в лагеря. А с теми, у кого их нет, церемониться не станут, чтобы не замедлять ход всей машины. Согласитесь, вас-то никак нельзя причислить к военнопленным.
— Нельзя, — печально согласился Коля.
— Ну, то-то. Сейчас я посмотрю что-нибудь поесть.
У запасливого Лейбница действительно нашлись продукты, которые тот берег для генерала. Фон Гетц в двух словах обрисовал обстановку, и Лейбниц выделил ему кусок сыра и полбуханки хлеба. Цены ему не было!
Лейбницу.
Ну и хлебу с сыром — в особенности.
— Тиму, ешьте скорее, — Конрад положил на ящик сыр и хлеб. — Подкрепитесь. Вас ждет трудная и долгая дорога.
— Куда? — Коля разломал хлеб напополам, одну половину протянул фон Гетцу, от второй отхватил солидный кусок. Он был голоднее немцев.
— Вам повезло. Пока я ходил за хлебом, на свежем воздухе мне пришла в голову мысль.
— Какая?
— Да не перебивайте вы! — фон Гетц поморщился от досады. — Через сорок минут прилетит «хейнкель» с грузом для нашего корпуса. Обратно он повезет раненых. Я понимаю, конечно, что бомболюк не самое комфортное место, но это лучше, чем расстрел. Я вас пристрою на этот самолет, и через час вы совершите посадку через две линии фронта.
— Как же вы меня пристроите? Я же не немец!
— Ну, это уж мои проблемы, — улыбнулся фон Гетц. — Один раз в жизни можно и воспользоваться своим служебным положением.
Они молча доели хлеб и сыр и поспешили на аэродром. Пока самолет садился, пока солдаты выгружали ящики, мешки и бочки, пока грузили раненых, фон Гетц и Коля не сказали друг другу ни слова. В сущности, им не о чем было говорить. Они были врагами, и оба знали это. Фон Гетц сам удивился тому, что решил помочь спастись этому человеку. Но когда в Стокгольме СД прижала хвост самому фон Гетцу и Валленштейн привез его в дом к Тиму, разве он не предоставил им обоим и кров, и стол? Разве он стал задавать какие-нибудь вопросы?
Врага надо превосходить и в благородстве!
Когда все раненые были погружены и пропеллеры начали рассекать воздух, набирая обороты, фон Гетц приказал пилоту:
— Откройте бомболюки. У вас будет еще один пассажир.
Пилот, не задавая вопросов, нажал на тумблер. В брюхе самолета распахнулись две створки.
— Залезайте, — подтолкнул фон Гетц Колю.
— А вы?
Нет! Все-таки Коля был непревзойденный мастер задавать глупые вопросы в неподходящие моменты.
— Что — я? — не понял его фон Гетц.
— А вы как же?
— А я остаюсь.
— Полетели вместе, — простодушно предложил Коля.
— Да вы шутите!
— Нет. Тут как раз хватит места на двоих, — Коля посмотрел внутрь самолета. — Только валетом лечь придется.
— Что? — зашелся от негодования фон Гетц. — Каким валетом?! Я ради вас задержал вылет самолета с ранеными. Это, возможно, последний или предпоследний самолет! Лезьте, вам говорят!
— А вы? — опять завел Коля.
— Послушайте, юноша! Мне некогда с вами расшаркиваться в реверансах. Один раз жизнь спасли мне вы, один раз вам — я. Мы квиты. Полезайте скорее!
— Но вы же попадете в плен!
— Не ваше дело! Я давал присягу на верность фюреру и германскому народу. На все воля Божья.
Он помог Коле закинуть ноги, подоткнул под ним лохмотья, похожие на ветошь.
— Закрывай! — махнул фон Гетц пилоту.
Пока закрывались створки бомболюка, они смотрели в глаза друг друга, будто искали там свою собственную судьбу. Створки сомкнулись, самолет выруливал на старт.
После отлета «хейнкеля» с Колей дела у остатков Шестой армии пошли еще хуже. Скоро уже не было ни одного самолета за день. Голод начал переходить в мор. Фюрер мог сколько угодно посылать свои заклинания, но от них не прибавлялось в желудке и не становилось теплей.
Надо было сдаваться в плен.
Утром 1 февраля 1943 года Зейдлиц вызвал к себе капитанов Лейбница и Смолински. Генерал сидел на снарядном ящике в холодной землянке, у входа в которую стояли на посту три автоматчика.
— Садитесь, господа, — указывая на такие же ящики, глухим голосом предложил генерал. — Видит Бог, мы сделали все, что в наших силах, и даже сверх того. Два месяца назад я хотел вести корпус на прорыв, и мы непременно прорвались бы. Но у меня был другой приказ от командующего, а приказы я привык выполнять. Радиосвязь не работает из-за севших аккумуляторов. Проводная связь не работает из-за перебитых проводов. Не приказываю, а прошу. Проберитесь в город. Там, в развалинах универмага, располагается штаб Шестой армии. Передайте командующему, что командир корпуса генерал Зейдлиц желает знать, какой будет приказ.
Зейдлиц откашлялся сухим кашлем. Видно было, что он болен.
— Мне нужна ясность. Я не могу командовать людьми, не зная настроений и намерений вышестоящего командования. Идите.
Лейбниц и фон Гетц вышли из землянки.
— Давайте автоматы, что ли, возьмем, — предложил Лейбниц.
— Зачем? Не все ли равно, как вас убьют — с автоматом или без? Так зачем нести на себе лишнее?
— Разумно. Так пойдемте.
День выдался солнечный и не морозный. Стояла удивительная тишина, от которой все уже отвыкли за последние недели. Все вокруг них как будто вымерло. Солдаты забились в щели и блиндажи, пытаясь отыскать хоть немного тепла. Отощавшие, заросшие щетиной, с впалыми глазами, они походили сейчас на выходцев с того света. Было удивительно, как эти люди больше двух месяцев сдерживают русских.
От Городища, в развалинах которого располагался штаб корпуса, до Сталинграда было рукой подать.
Город произвел на них еще более гнетущее впечатление. Он был чужой, до основания разрушенный. Здесь не было ни одного целого стекла, ни одного не разрушенного дома. Жуткие руины, воплощенная безысходность.
Самое страшное, что все это — все эти руины, улицы, заваленные битым кирпичом, иссеченные до корня обрубки деревьев — все это сделали они, Лейбниц и фон Гетц. Пусть они не ходили непосредственно на приступ, не находились в передовых линиях наступающих войск, но они служили в этих войсках и они хотели наступления таких вот последствий — страшный, тихий, мертвый город и пронзительный вой и свист ветра, гуляющего среди скелетов домов.
Штаб армии являл собой трагическое зрелище. В разбитом подвале разрушенного универмага, в который они не сразу разыскали вход, находилось сотни две солдат и офицеров, расползшихся по закуткам и кладовкам. Некоторые были заметно навеселе, хотя веселого в их положении было мало. Они не сразу смогли найти хоть кого-то, кто мог бы им внятно объяснить, где сейчас находится командующий.
Наконец кто-то обмотанный бабьим платком махнул им рукой по направлению к одному из коридоров:
— Там поищите.
Метров через пятнадцать коридор расширялся, образуя что-то вроде площадки перед несколькими складами.
Какой-то майор, выбритый и даже пахнущий одеколоном, распоряжался десятком солдат:
— Вот сюда. Вот сюда кладите. А этот вон туда. Живее!
Солдаты перетаскивали на своих плечах тяжеленные кожаные чемоданы.
— Эти шесть отдельно. Это вещи фельдмаршала.
Шесть объемистых чемоданов были отставлены отдельно от остальных. Солдаты продолжали сортировать чемоданы под руководством штабного майора.
— Пойдем отсюда, — Конрад решительно повернулся и пошел к выходу.
Они вышли и отправились в расположение штаба корпуса.
— Нет, вы видели! От него еще и одеколоном пахнет! — возмущался фон Гетц. — Учитесь, Гуго, как надо устраиваться в жизни. Не сегодня-завтра в плен, а он с вещичками, благоухающий туда пойдет. Как в санаторий.
Лейбниц всю дорогу до штаба корпуса шел молча. Вернувшись, они доложили Зейдлицу, что никого из командования армии им увидеть не удалось, в штабе армии все заняты подготовкой к сдаче в плен.
На генерала это известие не произвело никакого впечатления. Неделей раньше, неделей позже, но это неизбежно должно было произойти. Шестая армия была обречена еще до начала советского контрнаступления, и обрек ее фюрер, а не Паулюс и уж тем более не Зейдлиц.
— Лейбниц, — позвал он.
