Анатолий Азольский - Затяжной выстрел
В последний ленинградский вечер произошла встреча с одноклассником, спешившим на мурманский поезд. Поговорить с ним не удалось, но то, что тот успел сказать, так поразило Манцева, что до самой Москвы он вспоминал в поезде весь протекший севастопольский год.
Однокласснику (и не только ему, конечно!) было известно содержание шутовского приказа по каюте No 61, написанного, оглашенного и сожженного в каюте, — того приказа, что посвящен был дню обмывания шинели. Лишь три человека знали о написанном, оглашенном и сожженном, о самом происшествии осведомлены были:
Ритка Векшина и официантки. И то дико, что помои, в которые он попал тогда, в пересказе одноклассника чудодейственно связывались еще и с баржой, где давались концерты. Какая— то смесь правды, вымысла и вранья, но в том— то и дело, что ничтожная часть правды могла войти в эту галиматью только со слов Гущина или Векшина!
И в Москве были еще мимолетные встречи. Бодрые восклицания: «Ну, ты даешь!», покровительственные шлепки, наисерьезнейшие рассуждения о том, что служба «не пошла», — не пошла, разумеется, у Манцева. Комок слухов о нем катился по флоту, обрастая налипающими подробностями, и в комке, сквозь грязь несусветных небылиц, высвечивали ядрышки правды, а над комком крупными буквами горело: ПРИКАЗ… Если уж приказы по каюте просочились через непробиваемый броневой пояс линкора, то все теперь возможно. «Будет приказ по флоту, обо мне!» — внезапно решил Манцев, и от него наконец— то отлетело беспокойство, Он глянул на часы, засекая момент, с которого начнется иной ход времени, все убыстряющийся, и стрелки хронометров взбесятся.
В Севастополь он решил вернуться не утром 31 декабря московским поездом, а на день или два раньше. Общественная необходимость — так объяснил он свое решение тетке. Новый год есть Новый год, надо определиться, найти подходящую компанию.
26
«А вот к этому вопросу вы, товарищ Барбаш, и вы, Долгушин, не подготовились…»
Не подготовились! Как ни старались, а — не подготовились! И с этим надо было мириться. Ковровую дорожку выстилал своему офицеру командир линкора, Иван Данилович собственными глазами прочитал характеристики и аттестации в личном деле Манцева, в руках подержал неподписанный, правда, приказ командующего флотом о назначении старшего лейтенанта Манцева О. П. помощником командира строящегося эсминца. Улетает голубь из Севастополя, ищи— свищи его на строящемся эсминце нового проекта.
Главное теперь — не допустить появления нового Манцева, и Долгушин составил план некоторых мероприятий, изложенный в виде памятной записки самому себе. На прослушивание кое— каких мыслей пригласил Барбаша. Мероприятия когда— нибудь придется оформлять приказом, Илья Теодорович мастак в этом деле.
— Манцева, — рассуждал Долгушин, прохаживаясь у стола, в кабинете на Минной, — проворонили в училище. Четко ведь написали после 3-го курса: «Обладает научным складом мышления». Не на корабли посылать Манцева, а преподавателем в школу оружия, на курсы, офицером отдела НИИ.
— Правильно, — немедленно согласился Барбаш, — умные нам ни к чему.
Иван Данилович покосился на соратника: уж не дурит ли Барбаш? Нет, кажется.
— Во— вторых, — продолжал Иван Данилович, — уж очень охоча до береговых удовольствий нынешняя молодежь, похохмить любит, пооквернословить, старших не уважает, честолюбива не в меру: чуть задержится на должности — тут же бегом к замполиту, жалуется. Надо, следовательно, на новые эсминцы и крейсера посылать специально отобранных выпускников, дисциплинированных, трудолюбивых, без тяги к берегу.
— Импотентов, чего уж там… — одобрил Барбаш, сидевший за столом, и даже какую— то пометочку сделал на календаре — не о запросе ли в училища о нужном количестве импотентов… Иван Данилович вгляделся в Илью Теодоровича, но поди разберись, где кривляние, а где исполнение партийного и офицерского долга.
— Жизнь флота, — развивал далее Иван Данилович, — немыслима без нововведений, идущих как бы снизу. Ныне, к примеру, поддержку штаба флота подучил почин «удлинить межремонтные сроки». Так вот, впредь почины такого рода следует организовывать, разрабатывать заранее силами флагманских специалистов, а уж потом подыскивать авторов почина, и уж тут ошибки быть не должно, инициатором почина ни в коем случае не должен быть человек, похожий на Манцева, который, как с преступным запозданием выяснилось, талантлив, дерзок, обладает большим личным обаянием. Инициаторами должны быть…
— Кретины?.. — предположил Барбаш и карандашом постукал себя по сократовскому лбу.
— Не кретины, — вознегодовал Долгушин, — а офицеры, отчетливо знающие, кто они есть, люди без фантазий, не ослушники, скромные парни, пределом мечтаний которых будут погоны капитана 1 ранга, тихие, вежливые, без дешевого красноречия…
— Значит, кретины, — перешел от предположения к уверенности Барбаш. — Сколько до пенсии, Иван? Десять лет. Года через два адмиралом станешь, пенсия приличная… Так урежут ее! Скостят! Потому что деньги потребуются — флот восстанавливать, загубленный твоими недоносками, дурачками малограмотными, по шпаргалке дудящими!.. Зачем с тобой служили мы? По миру наследство пойдет!.. Да не истребить нам их — Манцева и прочих! Вон они — возвращаются из лагерей, на старые должности и выше, и, что уж совсем плохо, со склонностью к бутылочке… И— эх, Иван!
Долгушин еще раньше, когда составлял план мероприятий, отбрасывал от себя под руку лезущие вопросы, мешающие стройному течению мыслей, будто подмаргивающие, предостерегающие, нашептывающие… И когда по пунктам излагал план мероприятий, во рту ощущал какую— то гадость, словно тараканище в куске хлеба попался. А от слов Барбаша совсем противно стало. Иван Данилович сплюнул и заорал: «Манцев!» От него, зловредного лейтенанта, вылезла вся эта нечисть— и прохиндей, и дурак Николашин, и Званцев, которого — слава богу! — на следующей неделе вышвырнут из Севастополя! Хватит ему здесь мутить воду! «Техминимум буфетчика» — его подлых рук дело, это уже установлено, время зря этот негодяй в Симферополе не терял, гадостей насочинял предостаточно!
Совсем пав духом, неизвестно за что обругав Барбаша, Иван Данилович сел на подоконник, уставился на катер брандвахты, куда какой— то бойкий лейтенант повел медсестричку из санчасти управления вспомогательных судов гавани, принимать процедуры, конечно, — под носом начальника политотдела эскадры! Иван Данилович сокрушенно подумал, что начальник политотдела он никудышный. Не так надо было работать, не так! Не нахрапом, не наскоками, не вылазками, а как— то иначе. И на Манцева не надо было обрушиваться. Мудр, ох как мудр командующий эскадрой! Не хотел тогда, в салоне, чтоб фамилия командира 5-й батареи прозвучала, не хотел, потому что знал: пошумят лейтенантики перед отбоем, а после подъема станут смирненькими, ибо ни один лейтенант не желает в этом звании оставаться, ни один! С командующего эскадрой надо брать пример, с него. В октябре на эскадре гостили высокие московские товарищи, им и преподнес командующий в подарок пейзаж Айвазовского, нашел пейзажу настоящего хозяина, а то висел он в кают— компании «Ворошилова» беспризорным, да и мало кто знал, что в рамке — сам Айвазовский. Кое— кто недоволен был тем, что корабельное имущество ушло с корабля. Член Военного Совета выразился по этому поводу в стиле боцмана портового буксира, командующий флотом недоуменно промолчал, начальник политуправления процедил что-то невнятное, зато московские товарищи сделали очень многое — к большой для флота пользе. Мудр командующий, мудр, около него и надо было постоянно держаться, принимать условия игры, тогда и «меру поощрения» удалось бы эдак незаметно отменить. И крохотными кусочками язык начальнику штаба эскадры отрезать и отрезать надо было, а не прибауточками, и чего не добился он, начальник политотдела эскадры, то блистательно получилось у старшего лейтенанта, командира группы на крейсер" «Нахимов», у старшего лейтенанта нет имени и фамилии. «Тот Самый» — и всем понятно, о ком речь идет; начальник штаба эскадры вольным русским матом постегал командира группы, на виду и на слуху подчиненных его, и «Тот Самый» потребовал извинений, заявил, что отстраняет себя от командования группой, пока начальник штаба не восстановит и не подтвердит извинением авторитет офицера, достоинство которого не только нравственная категория, но и средство боевой подготовки; «Того Самого» сунули немедленно на губу, а в обоих штабах начался переполох, одинаково нелепыми представлялись оба варианта — и «Тот Самый», не получивший сатисфакции, и контр— адмирал, стыдливо лепечущий перед строем матросов те словеса, которые он привык расточать только дамам. Но и промежуточное решение откладывалось и откладывалось. А скандал разрастался, прокурор флота зашевелился, даже на ТОФе стало известно о «Том Самом», и всем было ясно, что делу не помогла бы вся феодосийская картинная галерея, и тем не менее дело разрешено было к полному удовлетворению всех сторон, в этот скандал вмазанных; «Тот Самый» не попал даже под суд чести, мирно отбыл на Балтику, а начальник штаба эскадры сделался тише командующего;
