Свен Хассель - Генерал СС
Мы ползли друг за дружкой на четвереньках по полю бойни и разрушения. Тела только что убитых и умирающих; замерзшие, давно лежавшие трупы. Сгоревшие танки, перевернутые грузовики, всевозможные обломки.
Весь фронт бурлил. Большие орудия молчали, но время от времени раздавались далекие пулеметные очереди, сверкали вспышки магниевых гранат[108]. Трассирующие пули пронизывали темноту, изредка вызывающе стреляла пушка. Потом в беспокойной ночи воцарялась беспокойная тишина. Обе стороны готовились сойтись в бою на рассвете и предостерегающе рычали друг па друга. Вся атмосфера вокруг нас была насыщена признаками предстоящего столкновения.
Мимо прошел русский патруль… так близко, что можно было бы коснуться солдат рукой. В горле у меня появился от страха громадный ком и едва не задушил. Я был на грани нервного срыва. Хотелось широко открыть рот и громко заорать в ночь, кричать, кричать, кричать, пока не выкричу все…
Патруль удалился. Грегор прыгнул ко мне в снарядную воронку, отбросив труп. Он упал мне на ноги. Я пронзительно вскрикнул от ужаса, ощутив его холодную тяжесть, и Грегор зажал мне рот ладонью.
— Шшш! Посмотри туда!
И указал вперед. В темноте я ничего не видел. Подумал, что он, видимо, хочет соблазнить меня надеждой ложных видений. А потом в краткой вспышке ракеты увидел это… первую линию колючей проволоки!
Мы поползли к ней от воронки к воронке, от трупа к трупу. Проволока была разорвана в нескольких местах, снег сильно утоптан. Мины, которые там были, должно быть, взорвались давным-давно. Там и сям на проволоке висели изуродованные трупы. Там и сям из земли торчали голые кости.
Благополучно миновав заграждение, мы украдкой двинулись к нашим позициям. Было искушение побежать, но нас бы приняли за русских и открыли огонь; было искушение крикнуть по-немецки, но наши почти наверняка сочли бы это хитростью. В любом случае вопросов задавать бы не стали. Если сомневаешься, стреляй: такое правило действовало на передовой.
Мы добрались до первой нашей траншеи и радостно повалились в нее кубарем. Я упал в снег и принялся целовать его в благодарность за спасение, Грегор колотил по нему руками в безумии торжества. Потом послышались приближающиеся шаги, щелчок предохранителя, Грегор открыл рот, чтобы крикнуть, на сей раз я зажал ему рот и приложил палец к губам… на всякий случай. Очень кстати: послышалась русская речь.
Мы очень долго пролежали на дне траншеи, не смея шевельнуться. Казалось, даже теперь наши испытания были далеко не окончены.
Рассвет застал нас под открытым небом. Мы обнаружили, что лежим в воронке с невзорвавшимся снарядом. Эта штука была способна сорвать все мясо с костей. Мы с недоверием посмотрели на нее.
— Плюнь на снаряд, — сказал я. — Порта всегда так делает… говорит, это приносит удачу.
— Видит Бог, мы нуждаемся в ней, — пробомотал Грегор.
Исполнив этот обряд поклонения, мы вылезли из воронки и побежали по черной, изрытой земле к нашим позциям. Теперь они наверняка были близко, и требовалось добраться туда до начала утренней атаки.
Неожиданно из балки в бледном свете утра появился, как привидение, танк. Приближаясь, он становился все менее призрачным и все более реальным: громадным, зловещим, с черным крестом на грязно-белой башне, длинный ствол орудия торчал в нашу сторону, словно обвиняющий перст смерти… Это был «тигр»!
— Nicht schissen! Nicht schissen! Wir sind Deutsch![109]
Мы стояли, крича и размахивая руками. Все наши крики были совершенно бессмысленны, танкисты не могли слышать нас. Но если б мы повернулись и побежали, они тут же открыли бы огонь. Можно было только ждать, положив руки на затылок. Длинный перст орудия продолжал указывать прямо на нас. «Тигр» величественно катил по разбитым полевым пушкам, круша их скрежещущими гусеницами. Мы стояли неподвижно. При малейшем нашем движении они наверняка открыли бы огонь.
Танк подъехал к нам почти вплотную. Крышка люка с громким лязгом открылась, оттуда высунулось залитое потом лицо, глаза под серым шлемом уставились на нас. Я увидел на петлицах эмблемы в виде мертвой головы. Это был офицер из эсэсовской дивизии Эйке «Мертвая голова». Тем более удивительно, что нас не расстреляли, едва завидев.
— Привет, Иван! Куда направляетесь, питекантропы?
Он навел на нас пистолет. Губы его растянулись, обнажив острые, белевшие на грязном лице зубы. Не дожидаясь ответа, поманил нас к себе.
— Полезайте внутрь, советские свиньи! И без фокусов, а то сразу же снова отправитесь в путь… ногами вперед!
Мы влезли в танк, по-прежнему держа руки на затылке[110]. Люк, лязгнул, захлопнувшись, и «тигр» покатил дальше. Появились еще три «тигра», и мы пристроились за ними. Грегор и я сидели в угрюмом молчании под пристальным взглядом эсэсовского офицера. Чувствовалось, он не знает, как с нами быть. Ему явно хотелось расстрелять нас на месте, однако военная дисциплина подсказывала, что двое русских, бродивших возле немецких позиций, будут ценнее живыми, чем мертвыми.
«Тигры» прикатили на базу, нам приказали вылезти. Эсэсовцы окружили нас, насмешничая и указывая пальцами. Живые русские, видимо, были у них редкостью.
— Так! — рявкнул офицер. — Быстро отвечайте, если хотите сохранить голову на плечах… Откуда пришли? Что делали возле наших позиций?
— Черт возьми! — вспылил Грегор, будучи больше не в силах сдерживаться. — Мы искали эти позиции с тех пор, как покинули Сталинград, а теперь он имеет наглость спрашивать, что мы здесь делаем!
Офицер так опешил, услышав грубый немецкий акцент Грегора и слово «Сталинград», что не упрекнул его в неуважении к старшему по званию. Он удивленно переводил взгляд с одного из нас на другого.
— Сталинград? — повторил он. — Вы пришли из Сталинграда?
— Мы из Шестой армии, — сказал я. — Вышли вместе с генералом Аугсбергом.
Воцарилось молчание. Эсэссовцы смотрели на нас, словно на воскресших мертвецов.
— Какого черта вы надели эту дрянь? — спросил один из них.
Грегор пожал плечами.
— С волками жить…
— Мы шли сюда вместе с НКВД, — объяснил я.
— Ври больше!
Было ясно, что эсэсовцы все еще жаждут крови, но боятся нас убить — вдруг мы и вправду из Сталинграда. В конце концов они нашли компромисс: сорвали с нас шинели противника, бросили на землю и продырявили пулями. Это казалось приемлемой заменой расстрела русских из плоти и крови.
15
Меня не волнует, скольким польским и русским женщинам придется умереть, эти противотанковые рвы должны быть выкопаны! Пусть мрут тысячами! Что мне до этого? Плевать, лишь бы их смерти не замедлили хода работ…
Генрих Гиммлер на секретном совещании с офицерами СС в ПозенеГенерал Роске, командир 14-го танкового корпуса[111], встретился с Паулюсом в его кабинете. Генерал Паулюс был бледным, обеспокоенным. Курил одну сигарету за другой, лоб повлажнел от пота. Левая сторона лица подергивалась в нервном тике.
— Роске, дорогой друг! Не могу сказать, до чего рад вас видеть! Мне сказали, что вы погибли…
— Еще нет, — сурово ответил Роске.
Паулюс растянул свои губы в улыбке.
— Уровень потерь среди наших генералов тревожно высок… Вам известно, что мы лишились уже семерых? Такого несчастья не было еще ни в одной армии. Я иногда думаю, что, возможно, к концу этого сражения у нас не останется ни единого. — Он покачал головой, и левая сторона его губ быстро задергалась. — Нужно со всей откровенностью признать, что были совершены ошибки… но важно учиться на опыте! Эти ошибки не повторятся.
— Генерал, вы знаете, что происходит в войсках? — раздраженно прервал его Роске. — Они живут не как люди, а как дикие звери. Им приходится есть трупы, чтобы не умереть с голоду… люди умирают от самых легких ранений, потому что врачам нечем их лечить… нет даже аспирина! Нет ни дисциплины, ни порядка, ни продовольствия, ни боеприпасов… что мы делаем? Что мы делаем, черт возьми? Чего мы должны ждать?
— Возможно, чуда… — Паулюс дрожащей рукой загасил сигарету и достал из кармана новую пачку. — Спрашивать меня не имеет смысла, мой друг. Этот приказ отдал не я, он исходил от фюрера. Мы с вами солдаты и можем только повиноваться… Сражаться до последнего человека, до последнего патрона. — Покачал головой и по-черепашьи втянул ее в воротник. — О сдаче в плен не может быть и речи.
— Тогда мы погибнем! — лаконично произнес Роске.
Паулюс медленно поднял взгляд ввалившихся глаз. Едва заметно пожал плечами.
— У нас нет выбора… Передайте своим солдатам мой самый сердечный привет. Скажите, что мы все едины в этом сражении. И если я могу сделать для вас что-то, хоть что-нибудь, непременно дайте мне знать.
Два часа спустя Паулюс отправил в Берлин телеграмму:
