Аркадий Первенцев - Кочубей
— Обход со стороны Башмачаговской, — сказал начдив Хмеликов, расспросив степняков. — Это понятно. Они ищут слабое место, чтобы обрушиться на Астрахань.
Начдив повернулся к комиссару дивизии:
— Мигунов! Как люди?
— В эскадронах прошли летучки.
— Ну?
— Не допустить…
К Башмачаговской повел бригаду Кубенко.
Башмачаговская — пункт, обозначенный только на военных картах, где не чураются изображать камни, верстовые столбы и редкие, но приметные деревья. Башмачаговская — домик бывшей почтовой станции грунтового Кизляро ‑ Астраханского тракта. За ней возвышенность, увалы, холмы, лощинки со светло-зеленой немощной травой и полное отсутствие воды. Впереди — сухая песчаная степь. Здесь не слышно конского топота, так как копыта лошадей вязнут в сыпучем песке и знойной пылюке. Конные атаки здесь лишаются своей батальной прелести, не поражают звоном и гулом.
Хмеликов остался на стыке пехотных и конных групп, у истока соленого ерика. Начали поступать донесения с фронта. Гонцы были с черными, запекшимися губами и сухими, выжженными лицами. Люди дрались, не имея во рту ни капли воды. Во фляге начдива что-то болталось. Он передал ее только что прибывшему посыльному 37-го полка. Посыльный пил, и кадык бегал под кожей. Выпив и поймав улыбку начдива, боец перевернул пустую флягу и виновато протянул ему:
— Вы как же сами-то, товарищ начдив?
— На фронте вовсе нет воды?
— Да.
Боец вытер усы, улыбнулся. Провел пальцами по зубам, снимая черную гарь. Пыль это, песок, дым? Кто знает, откуда накипает всякая дрянь на зубах во время беспрерывного боя. Появился Кандыбин. Его белая черкеска из кавказского сукна была покрыта свежими пятнами крови, бока коня завалились.
— Ты ранен, Василий? — спросил Хмеликов.
— Нет. Это следы восьмой атаки.
— Как дела, Василий?
— Жарко!
— Ага!..
Они оба поскакали к флангу, и за ними стлались неутомимые черкесы, все той же кочубеевской партизанской. Не хватало только Ахмета, его крика, визга и особого боевого клекота, а то было бы все точно так, как в сражениях в бассейне Зеленчуков и Кубани.
Начдив видел, как кинжальные пулеметы, умело скрытые по гребням увалов, подрезали белогвардейскую лаву. Грязный и мокрый появился Пелипенко. Он держал по бокам пару трофейных, помученных коней. Помощник командира полка ругался:
— Таких коней! За такой бой!
— Подбился конский состав у белых, как прошли пустыню, — сказал Хмеликов Кандыбину и улыбнулся.
Пелипенко приказал расседлать трофеи и отпустить на волю. Облегченные лошади повалились и стали кататься, сверкая всеми четырьмя подковами. На потных боках и спинах налип песок.
Пелипенко отдувался, вытирая лицо и шею шапкой. Потом слез на землю, снял сапоги, сунул их в тороки и снова вскочил в седло.
— Теперь свободней, — сказал Пелипенко, помахивая босыми ногами и грязными штрипками.
Комиссар поодаль тихо беседовал с эскадронными и взводными политруками.
— Разулся! Вроде не по форме, — заметил Кандыбин, мельком глянув в сторону Пелипенко.
— Тут не до жиру, абы быть живу, — отмахнулся Пелипенко. — Какая там форма, Васька, когда под тобой юшка!
Подъехал Володька со знаменем в сопровождении десятка всадников первого эскадрона. Володька держал штандарт чуть наискось. Новенький кожаный бушмат [27] древка был натянут повыше локтя, конец древка золотел, чехол был снят и переброшен поверх тощих козловых сакв с зерном. Начдив вызвал штандарт кочубеевской бригады для боя. Он нарочно не провел церемонию встречи штандарта, но с удовлетворением заметил, как подтянулись и приободрились бойцы, увидев старое знамя.
Володька кивнул Пелипенко и, заметив его босые ноги, удивленно приподнял брови.
— Опять в слепцы записался, Пелипенко? — спросил Володька и подмигнул Кандыбину.
Володька говорил баском и уже не называл Пелипенко дядей. Прошло много времени от начала его бранной жизни в кочубеевской бригаде, и поравнялся во всех правах партизанский сын со своими приемными отцами.
— Видать, что так, Володька, — ответил ему Пелипенко. — Вот органа нету, а органы глохнут, — он взялся за уши.
Близко рявкнул разрыв, и принесло дымку пороховой гари.
— Тут не Крутогорка. Шкуро стесняться нечего. Скидай гимнастерку, — крикнул Володька, — а то латать придется после боя!
— Это дело, — согласился Пелипенко, расстегивая ворот и навешивая оружие на луку седла. — Верно, Володька. Жаль рубаху. Пускай рвет отцовскую шкуру, проклятый кадет.
— Было б за што шкуру рвать, земли воевать, — сказал казак из группы всадников охраны штандарта. — Песок да пылюка. Тоже земля!
— Земля тут, верно, незавидная, — добродушно согласился Пелипенко.
— Выходит, через прикаспийский степ Кубани не видно, — подтрунил кто-то над ним.
Пелипенко оглянулся. Казаки стояли развернутым фронтом, готовые к бою. Подтягивали пояса. Курили, передавая цигарку по рядам, на одну затяжку. В рядах находились легкораненые. Им помогали дружки потуже завязать бинт, заправляли вату под марлю, чтоб было поаккуратней. Все были спокойны, сдержанны, не переругивались между собой. Слишком близко к каждому из них витала смерть, чтобы заводить свару и перебранки. Пелипенко вздохнул. Подъехал к Кандыбину:
— Знаешь, Василь, чует сердце мое, дойдем мы-таки опять до Кубани.
Комиссар внимательно посмотрел на полуголого Пелипенко — помощника командира полка, приготовившегося к страшной сече, — кивнул головой, пожал ему руку.
— Остались минуты, — сказал комиссар. Орудийная пальба усилилась, хотя солнце, огромное и кровавое, катилось в сонные воды Каспийского моря.
— Драценко готовит последнюю атаку, — сказал Мигунов.
По-за увалами зачернели всадники белой боевой разведки.
Хмеликов, оставив по степи на широком фронте редкий заслон, начал подтягивать эскадроны к правому флангу, накапливая сильный конный кулак. Этот удар должен был решить судьбу Астрахани.
— Вот сейчас бы батьку Кочубея, — бормотал Пелипенко, облизывая губы шершавым, точно у быка, языком. — Чи слово знал батько?
Огненный шар солнца наполовину ушел в воду. Сытая спина Пелипенко, перекрещенная ремнями, отливала красной медью. Половина неба еще горела и лучилась. По степи бежали черные продолговатые тени. Теперь не будут мерещиться лиманы, осока, камыши, реки.
Орудия гремели реже.
От начдива разлетелись ординарцы, подчиняя воле начдива эскадроны и полки.
Кандыбин ожидал начала последней схватки, перекидываясь словами с Пелипенко. Давно уже снова столкнулся их боевой путь, но поговорить приходилось вот так — мельком, рывком, когда разговор по душам успокаивает напряженные нервы. Много общего связывало двух кочубеевцев; можно было бы сто ночей напролет болтать и не переговорить всего, что накипело за это бурное время.
— Говори, Володька, видел ты Наталью?
— Встречал в Астрахани.
— Как она там? — подморгнул Пелипенко. — Был слух, сынок в приплоде.
— Сынок-то в приплоде, а вот отец в расходе.
— Жизнь такая. Своего приказу не отдашь. А отдашь — не послушает.
— А может, и послушает?
— Может, и послушает! Вот зря она с тридцать третьей дивизией ушла, зря. Что ей в седьмой хуже б было?
— Не сама ушла, послали. Тоже на фронт пошла под Воронеж.
— И там жмут? Когда же край?! Я думал, Васька… Пелипенко оборвал речь, приподнялся, приложив руку, державшую плеть, козырьком ко лбу.
— Гляди, кажись, начинается. Здорово кадетская лава пошла. Казаки же! — восхитился Пелипенко. — А все же, видать, придется подкинуть маленькому Роенку на зубок штук пять казаков, вон тех кадетских перевертней.
Катилась, искрясь обнаженным оружием, волна. Последние лучи кровянили блеск шашек, и от этого десятая атака казалась необычной.
Хмеликов прищурился, покусал губы и, небрежно скомкав донесение, сунул его за пазуху. Для такого рода бумаг у начдива была приспособлена полевая сумка. Обычно начдив был четок, аккуратен и подтянут. Хмеликов подозвал комбрига Кубенко и указал ему место, куда он должен вынести пенным барашком встречную волну своей бригады. Комбриг отъехал, высморкался, отерся полой черкески и отдал приказания хриповатым голосом. Лицо его было черно, так же, как бешмет и черкеска. На угловатой фигуре командира бригады светлели только газыри и серебро оружия. Кубенко вынул шашку и попробовал жало ногтем. Пелипенко подтолкнул Кандыбина:
— Глянь, комиссар. Это с нашей бражки… видать, рубака.
— Пожалуй, тебе не уважит, а? Пелипенко!
— Не шуткуй, комиссар, — сказал Пелипенко, приподнимаясь и подтягивая пояс. — Вот поглядишь, как я с кадета начну селезенку выдирать.
Хмеликов подал певучую команду, и одновременно он и Мигунов обнажили клинки.
