Николай Бирюков - Чайка
— Ты… веруешь в бога? — сощурясь, насмешливо спросил Ридлер.
Михеич суетливо расстегнул ворот рубахи.
— В отца и сына и духа святого…
Вынув нательный крест, поцеловал его и, засовывая обратно, проговорил обиженным голосом:
— Насчет того, чтоб зубы заговаривать… Конечно, вам простительно, ваше благородие, — с чужой стороны, порядков наших не знаете. Такой медициной у нас одни старухи занимаются, а старики — нет. Бывает, бьют, конечно, по зубам, оно и соответствует, а заговаривать — нет!
— Почему не собрал продукты?
— Это самое я и хочу сказать, да… — Михеич указал глазами на Аришку.
— Пошла… и жди, — приказал ей Ридлер. — Когда будешь нужна, позову.
Аришка улыбнулась и, развязно покачивая бедрами, вышла.
Михеич поклонился немцу низко, почти до полу.
— Четырех коней словил, ваше благородие.
— Я не о конях спрашиваю.
С потолка на бумагу упала сонная муха. Ридлер прихлопнул ее ладонью, щелчком сбросил на пол и, взглянув на старика, жестко усмехнулся.
— Коней теперь у меня достаточное количество… на двух ногах… Почему к утру, как я приказал, не собрал продукты?
Михеич вздохнул.
— Ненавидят вас наши люди. Оно и соответствует, ваше благородие: очень уж вы того… сразу круто.
— Ненавидят? — Ридлер расхохотался, встал и язвительно изогнулся в поклоне. — Благодарю вас, господин староста, за открытие. Только… — надменно выпрямившись, он вышел из-за стола, — разрешите доложить…
Встретившись с его взглядом, Михеич по-настоящему испуганно попятился. Немец схватил его за бороду и, намотав ее на пальцы, рванул.
— Мы прибыли сюда не целоваться, не в любовь играть с каждой русской свиньей.
Все потемнело в глазах у Михеича, ноги тряслись…
— Простите… не потрафил ежели… суждением своим… мужицким… — со стоном переведя дыхание, он вытер слезы. — Дикий народ у нас, ваше благородие: озлобятся, и что хошь тут — ничего не поделаешь!.. На куски изрежь — ни крошки не дадут.
— Сначала я тебя повешу, а что делать с диким народом — без твоего совета обойдусь, — проговорил Ридлер, сбрасывая с пальцев седые волоски.
«Ничего, значит, не выйдет, — решил Михеич, и его охватило жаром от стыда и ярости за напрасно перенесенные унижения перед этой фашистской гадиной. — Раз уж все одно повесит, хвачу его вот этой пепельницей — фунта два-то, поди, есть в ней…»
Но вспомнилось, как по-родному, тепло обнял его на прощанье Алексей Дмитриевич, подумалось о тяжело раненных, лежащих где-то там, в глухом лесу, о Чайке, которая тоже там, в голоде, и он крепко стиснул зубы.
— Добуду, ваше благородие, все, что требуется, и сам привезу… на этих четырех конях…
— Какой нужен срок?
— Три дня.
— Чтобы ты за этот срок сбежал?
— Сказываю, ваше благородие, не хочу бежать… — угрюмо ответил Михеич. — Это раз, а с другой стороны, чтоб сбежать, трех дней не надо, господин немец, полчаса хватит. Только, — говорю, — некуда мне бежать: партизаны смерть сулят за то, что к вам на службу пошел. У кого, спрашивается, окромя вас, защиту искать?.. А вы… тоже петлю сулите. — Михеич шумно вздохнул… — Эх, жисть! На одних смотри, на других оглядывайся.
Спохватившись, он добавил:
— Не подумайте чего… Это у нас такая русская присказка.
Ридлер пристально вглядывался в его лицо с окровавленной бородой и не замечал ничего, кроме растерянности и боли. Он указал старосте на диван, а сам сел за стол, вынул из портсигара папиросу, портсигар протянул старику.
— Покорнейше благодарю… с вашего разрешения, я трубку… — пробормотал Михеич, чувствуя, как радостно заколотилось сердце: «Клюнуло…»
Они закурили.
— Значит, как я понял, хлеб и мясо есть в селе? — вкрадчиво спросил Ридлер.
Михеич отрицательно покачал головой.
Ридлер, собравшийся было выпустить «колечко», глотнул дым обратно, закашлялся, а глаза его опять стали ледянистыми.
— В селе нет — в тайниках зарыто, — торопливо сказал Михеич, испугавшись, что с таким трудом налаженный «контакт» лопнет сейчас окончательно.
— А-а… — успокоенно протянул Ридлер. — И ты знаешь, где эти тайники?
— Нет, ваше благородие, но догадываюсь: в лесу! Перед тем как вашей власти прийти, дня за два-три туды и везли и на себе тащили. Кабы знато дело, что старостой быть, выследил бы…
На лице Ридлера вновь проступила настороженность.
— Как же они тебе добровольно дадут, если нам под страхом смерти не дали?
— Всю ночь об этом думал, ваше благородие, глаз не сомкнул! — взволнованно воскликнул Михеич. — Для вас не дадут ни в какую — ни добром, ни под пытками. — Он оглянулся на дверь, точно боясь, не подслушивает ли кто, и снизил голос. — Придется, ваше благородие, покривить душой малость — шепну одному-другому: были, мол, у меня партизаны, требуют то-то и то-то, и боле ничего не нужно, ваше благородие: для партизан принесут!
— О! — удивленно вырвалось у Ридлера.
Он долго барабанил пальцами по столу и разглядывал Михеича так, словно только что увидел его.
«Поверит или не поверит?» — тревожно думал старик.
— Расскажи, что есть ты за человек? Только предупреждаю: не обманывать, я проверю.
— Из крестьянства, ваше благородие. Вас, поди, к слову, интересует, по каким таким соображениям я в старостах? Соответствующий интерес. — Растерев упавшую с бороды на коленку каплю крови, Михеич открыто посмотрел немцу в глаза. — Скажу, ваше благородие, прямо, как попу… Человек я без политики, а ежели есть у меня такая политика, так это: жить хочется! Меня не трогай, а я, стало быть, и подавно… Жить-то, глядишь, всего ничего осталось: по скорости семь десятков стукнет. Вот и подумалось: хороший хозяин, мол, в чужих собак камнем кинет, а свою, хоть и на цепь посадит, все куском не обнесет. Дай, подумал, пойду в старосты… и попал, выходит, как кур во щи. Был бы рядовым подневольным: что требуют, справил бы, и нет боле ни до чего дела; а теперь, сосед проштрафился — старосте петля… Не скрою, ваше благородие, слезно каюсь, да знаю, нет назад ходу, подписку дал. Назвался, стало быть, груздем — полезай в кузов.
— Не нужно слезно каяться, — дружелюбно сказал Ридлер, доставая из кармана бумажник. — Я лишил твою бороду одиннадцати волос — за каждый волос двадцать марок. — И он протянул Михеичу деньги.
— Покорнейше благодарю, ваше благородие, благодетель мой.
Посмотрев, как староста жадно пересчитывал марки, Ридлер усмехнулся.
— Привезешь продукты, один конь из четырех — твоя полная собственность. Это только начало. Мы хорошо платим тому, кто в службе хорош.
— Ваше благородие, да я!.. — растроганно вскрикнул Михеич. — Да ежели вы меня облагодетельствуете на старости да защитой моей будете, — пес ваш верный до конца жизни. А одиннадцать волосиков… Вы насчет этого не держите в душе беспокойствия — ничего это… Меньше шерсти — и голову легче носить.
— Хорошо, хорошо. — Ридлер улыбнулся. — Прошу замечать, кто будет, давать продукты. Кто больше даст, того замечать в первую очередь.
— Будьте покойны, ваше благородие. Еще одно беспокойство к вашей милости: бумажку бы, чтобы нигде не задерживали с подводами.
— Хорошо, иди к секретарю.
Михеич поднял с пола картуз и, низко кланяясь на каждом шагу, попятился к двери.
— Стоп! — крикнул Ридлер. Старик остановился.
— Сейчас ты посмотришь, что бывает с теми, кто плохо выполняет свои обязательства.
Ридлер нажал кнопку звонка и приказал показавшемуся в двери дежурному офицеру:
— В камеру… экскурсантом! — Злобно усмехнувшись, он добавил: — Передайте от моего имени телефонограмму по гарнизонным частям: никаких ограничений, террор довести до предела, чтобы стон не смолкал ни на минуту, чтобы все уяснили себе раз и навсегда: нам все позволено! Все!..
Глава двадцать первая
Мост строился… Рядом с острыми обломками из бетона, железа и стали над водой поднимались арматурные скелеты новых устоев и арок. Некоторые из них только еще скреплялись, другие обшивались опалубкой.
У левого берега заливали дугообразную арку бетоном. По подмосткам, протянувшимся с берега на берег, бегали женщины, старики и подростки, доставляя строителям тес, пучки арматурных крючков и чаще всего бетон, жидко поблескивавший и шлепками падавший с носилок. Подмостки со скрипом прогибались под ногами. Они были широкие, в пять досок; по трем бегали строители, а по двум остальным, как по бульвару, разгуливали немцы, окриками, кулаками и прикладами винтовок подгоняя тех, кто, по их мнению, бегал недостаточно быстро.
На правом берегу грохотали две бетономешалки, выливая на деревянный настил из опрокидывающихся ковшей жидкое месиво. Позади них чернели танки и двери двух блиндажей. А перед блиндажами и по кромке берега были расставлены пулеметы с таким расчетом, чтобы простреливать и лес и дорогу из Головлева.
